- Можно, только не так в лоб, пожалуйста. Понимаешь, я вчера вечером все в окно смотрел, потом за книжку взялся, а остальное побоку.
- Стареешь, что ли? - забеспокоился Гаррисон,
- Лучше сойти с дистанции, пока еще ноги не отказали, не думаешь? - засмеялся я. - В общем, Марвин вроде бы ничего страшного у меня не нашел, тем более внизу. Я как раз от него.
Вижу, Гаррисон опять заволновался.
- Так, значит, ты сделал, как она велела?
- Угу.
Подошла официантка: сэндвич с беконом и помидором для Гаррисона и холодный чай, а мне сливки, швейцарский сыр со ржаным хлебом и холодный кофе.
- Ну и дальше что? - спрашивает Гаррисон. - Ни черта не понимаю. У тебя что ни день все по-новому.
Я пожал плечами:
- Да что ты нервничаешь, это же Джейн касается, а ты тут при чем? Капитану Осборну все равно, что ты по этому поводу думаешь.
Гаррисон хотел было возразить, но передумал и занялся сэндвичем.
- Ладно, - говорит с набитым ртом. - Меня это действительно не касается.
- Вот и хорошо.
Тут он меняет пластинку и что-то там мямлит про угрозу забастовки на своих заводах, где огурчики маринуют. А челюстями работает не переставая, и на нижней губе майонез крохотными такими капельками. Говорит, говорит, крошки через стол летят. Две вещи меня в восторг привели: до чего противные привычки иной раз проявятся у таких отменно вышколенных животных, как Гаррисон, а еще - как он про эти конфликты на заводах рассказывал, никаких симпатий к профсоюзу, хотя могли бы от его марксистского периода сохраниться, и никакой к профсоюзу ненависти, хоть она ему и подобала бы по нынешнему положению. Безразличия, конечно, не было, но был некий цинизм в том, как он отзывался и о профсоюзных лидерах, которые его изображали надсмотрщиком над рабами на плантации, и о собственных сотрудниках из администрации, - эти ему советовали уволить чуть не половину, а на освободившиеся места взять "других черномазых, какие неиспорченные". Мне казалось, этот цинизм, хоть для Гаррисона пока еще внове, подходит ему куда лучше, чем былая святость. Слушал я не без интереса и все посматривал на его еще красивое лицо (Гаррисону, если не ошибаюсь, сорок три, а Джейн чуточку за тридцать), на эти капельки майонеза, которые он в конце концов слизнул.
Покончив с сэндвичами, закурили, медленно потягивая из кружек. Кондиционера в заведении судьи не было, зато были три старой работы сильных веера под потолком - прохладно и свет в помещении естественный.
- Да, вот что, - говорит Гаррисон, - когда твоя секретарша утром звонила, Джейн дома не было, но горничная все записала, и Джейн потом тебе звонит, а ты вышел. В общем, она забросит к тебе в контору Джинни часика в три, если это не слишком рано. Ей к трем в парикмахерской нужно быть,
Я чуть опешил, не оттого, что меняется время (по моим расчетам, мы с Джинни должны были на эту плавучую оперу в четыре отправляться), а поскольку совсем забыл собственную просьбу к миссис Лейк, чтобы она позвонила Джейн, - второй уже провал в памяти, а всего за несколько часов. Даже третий, если разобраться: ну конечно, и про записку Юстасии не вспомнил, и про свою записку Джейн, и про эту просьбу к миссис Лейк. Дело серьезное, - ведь явный признак, что нервничаю, ничем другим мысли не заняты, кроме решения покончить с собой как раз сегодня. Само собой, не так уж просто мне это решение далось, но я все-таки скорее должен был испытывать радость, что найден ответ на мучивший меня вопрос, а не поддаваться пошлому страху. Да не это даже главное - радость я чувствую или страх, а вот беспокоят появившиеся свидетельства, что недостаточно себя контролирую, - слишком переживаниями своими захвачен, не то бы память мне так не изменяла в этот, по моим намерениям, самый обыкновенный день.
- Хотел с ней на эту плавучую оперу взглянуть, когда пришвартуется,- говорю.- Как ее тонзиллит?
- Вроде неплохо. Да это и не тонзиллит оказался. Марвин ей вчера горло смотрел, говорит, сейчас гланды удалять острой необходимости нет, хотя он готов, если хотим; в гортани у нее что-то, а миндалины просто припухли, как обычно в таких случаях бывает. Не знаю, пусть Джейн решает. У нас с ней у обоих тонзиллит в детстве был.
- Вырезать бы не надо, - советую. - У меня тоже, чуть в горле заболит, всегда миндалины распухали, но ничего, проходит быстро.
Сказано это было не без умысла - сейчас объясню, - а поэтому я старался говорить как можно более небрежно. Гаррисон, вынув сигару изо рта, рассматривал нагоревший пепел.
- Ну, не знаю, - говорит.
- Понимаешь, Марвин уж очень лихо скальпелем орудует. Когда я еще в Школе права учился, а он интерном был, он меня чуть в евнуха не превратил.
Гаррисон попыхтел сигарой, мы встали.
- А может, и хорошо бы сделал, - откомментировал он, кладя на стол четвертак для официантки. Потом принес наши соломенные шляпы, и через вестибюль мы вышли на улицу. Да, а описывал я уже его внешность? Я ведь не профессионал в литературе, могу и пренебречь такими деталями. Так вот, он грузноват - весит фунтов двести, пожалуй, - но фигура у него все еще стройная, хотя от сидячей жизни кое-где выпирать начинает. Черты, прямо-таки чеканные, когда мы познакомились, теперь стали немного расплывчатые, а щеки, живот уже очерчены не так твердо - вот раньше, когда он играл в теннис и скакал на лошадях, было иначе. Волосы еще густые - они у него вьются жесткими завитками, русый цвет приятно смотрится рядом с бронзовым загаром, скрывающим розовые прожилки на лице (давление у него, думаю, выше моего, но ниже, чем у Марвина), а глаза, зубы, руки - все превосходное. На вид настоящий здоровяк наш Гаррисон, подобранный такой, чистенький. Какой-нибудь изможденный от чахотки коммунист, разумеется, ненавистью изойдет, на него глядя, да и салонный коммунист из тех, кто хорошо питается, рядом с душкой Гаррисоном сильно проигрывает. Я лишь про некоторые особенности Гаррисона писал, имеющие отношение к рассказу, а оттого он у меня вышел не такой симпатичный, как был на самом деле, - ну, уж извините, ведь книга-то не про него, так что не стану дополнять портрет. Только замечу еще, если не успел раньше, что ни дураком он не был, ни нытиком - ни в коем случае. Наоборот, очень даже не глуп, умеет проявить и ловкость, и великодушие, а в обращении очень приятен. Больше скажу: если бы мы жили в разумном мире и мне бы, допустим, дали возможность сделаться кем захочу, так я бы Тоддом Эндрюсом сделаться уж никак не захотел. Я бы предпочел стать кем-нибудь очень напоминающим моего друга Гаррисона Мэка.
- Как там маринадные дела, Тодд? - окликнул меня судья, когда мы выходили, - он целые дни сидит у входа на тротуаре, окрестную жизнь наблюдает. Это он, понятно, про завещание спросил, за разбирательством следит с самого начала, и чем дальше, тем ему только интереснее. - Отспорили уже денежки-то, джентльмены, или пока нет?
Вообще-то я бы охотно ему растолковал что и как, поскольку соображает он хорошо, хоть профессионально и не слишком подготовлен, и мой тактический маневр уж наверняка оценил бы по достоинству. Но при теперешних обстоятельствах, разумеется, и думать было нечего.
