Той ночью сияла почти полная луна — только-только она начала убывать.
Дойдя до опушки, полковник — хотя в лесу было светло — стал озираться по сторонам, пытаясь понять, не прошел ли он мимо лиственницы, на которой сидела сорока. Вдруг прямо у него над головой раздался хриплый голос.
Посмотрев вверх, Проколо увидел на самой макушке дерева своего сторожа. Он поднял ружье, прицелился и нажал на курок.
Растаяло эхо от прогремевшего выстрела, и слышны были только пронзительные крики раненой сороки, которая билась на ветке. Полковник прекрасно понимал, что все это не к добру. Скверный знак.
— Ты, похоже, совсем спятила. Что за глупые шутки? С какой стати ты мешаешь мне спать? Довольно! — разозлился Себастьяно Проколо. — Ты протрещала десять раз, а никто так и не пришел.
— Дуралей! — возмутилась сорока. — Ты подстрелил меня. Теперь ни за что не скажу, кого я видела сегодня ночью, так и знай.
— Готов побиться об заклад, что никого ты не видела, — сказал полковник. — Ведь ты всполошилась, даже когда мимо прошел я, хотя я спускался, а не поднимался к дому.
— Просто я задремала и заметила тебя уже тут, под деревом, и поначалу не признала. Подумала: вдруг это идут из долины?… Уж и один-единственный раз нельзя ошибиться!
С трудом удерживая равновесие, сорока перепрыгивала с ветки на ветку, пока не спустилась ниже. Ослабев от полученной раны, она опиралась на крылья и старалась не подавать виду, что ей больно.
Настала тишина. Потом у подножия дерева послышался мерный, дробный стук. Полковник догадался, что это капает кровь.
— Кто проходил здесь? О ком ты предупреждала? — спросил Себастьяно Проколо.
— Этого я тебе не скажу, — ответила сорока. — Даже не проси.
И снова тишина. Только стук капель крови по стволу.
— Наверно, рана пустяковая, — сказал полковник.
— Да какая разница. И вообще, это не твое дело. Я и так хотела убраться восвояси из этих злосчастных мест. Вот наивная: думала, что меня отблагодарят за преданную службу. Но теперь я сыта по горло, мне здесь опостылело. Тут все одряхлело, все на ладан дышит, того и гляди превратится в труху. Морро умер. Да и ты уже не мальчик, дорогой мой полковник.
— Если не прекратишь своей болтовни, всажу еще одну пулю, — пригрозил Проколо.
Сорока пробормотала что-то, расслышать было невозможно. Ее голос слабел, становился все глуше, и говорила она теперь с трудом.
— Ты ранил меня, и это подло, — сказала сорока, помолчав. — Наверняка я умру. Но прежде чем умереть, я хочу прочесть стихотворение.
— Стихотворение?
— Да, — с грустью промолвила сорока. — Поэзия — единственная моя отрада. Правда, стихосложение дается мне нелегко. Почти никогда не удается подобрать рифму. И разумеется, кто-то должен слушать мои стихи, иначе зачем сочинять? За весь год лишь два раза…
— Ладно, — перебил ее полковник. — Только не тяни, давай поскорее…
В тишине было слышно, как капает кровь — капли стали совсем мелкими и скупыми. Собрав последние силы, сорока гордо подняла голову и, опираясь на крылья, посмотрела на луну. Потом раздался ее хриплый голос, и в нем была странная нежность:
Помню те дни, когда мне твердили:
«Ты птица высокого полета,
жизнь твоя протечет легко и счастливо
и будет долгой-долгой».
Так говорили мои родичи.
Я же отвечал им:
«Ерунда, ведь это вы рождены
быстрыми и проворными…»
Сорока запнулась и, тяжело дыша, произнесла виновато:
— Вот незадача: я сбилась. Такое иногда случается со мной, ума не приложу почему…
Полковник, махнув рукой, дал ей понять, что ничего страшного и он терпеливо ждет.
— Итак, — сказала птица, — на чем мы там остановились?
«…Ерунда, ведь это вы рождены
быстрыми и проворными.
И ждет вас слава. Может,
вам даже воздвигнут памятник.
Вот увидите, вы гораздо лучше меня
и проживете дольше».
Отвечали мои родичи:
«Зачем ты скромничаешь?
Природа наградила тебя так щедро,
что ты заткнешь за пояс всех прочих птиц».
Тогда я напускала на себя сердитый
вид: «Нет, братцы! Кому, как не вам,
Взмывать в небеса?
и где-то над Америкой — о, прекрасный сон! —
будете почивать на лаврах, как Наполеон».
Долго мы пререкались. Спорили
в апреле, в августе, в сентябре… Лютый
декабрь настал, и ветер задул холодный,
они не умолкали: «Ты самый из нас
благородный…»
— Смотри-ка, у тебя вышло в рифму! — крикнул снизу полковник.
— И правда, — сказала сорока, — я и сама услышала. Жаль только, что…
Себастьяно Проколо не сводил с нее глаз. Он заметил, как голова сороки поникла, точно тряпичная. Птица завалилась на бок, на мгновенье замерла и упала на соседнюю ветку, потом ниже, еще ниже, пока в конце концов не распласталась на земле.
Полковник подобрал птицу, подержал ее в руках и снова уложил на траву. Когда он направился обратно к дому, уже светало.
Глава VI
В точности неизвестно, откуда Себастьяно Проколо узнал про лесных духов и про ветер Маттео.
По рассказам Ветторе, однажды вечером Проколо увидел в лесу свет и, никем не замеченный, пошел выяснить, в чем дело. Оказалось, это Бернарди с фонарем в руке провожал домой троих ребятишек, заблудившихся в чаще, — все трое были из пансиона, где учился Бенвенуто. Бернарди рассказывал им про духов и про ветер, не подозревая, что полковник шел следом и все слышал.
Другие утверждают, что полковник понимал язык птиц и это они поведали ему историю.
Оба предположения, однако, не слишком убедительны. Несомненно одно: Проколо прознал обо всем очень быстро. Останься он в неведении, не случилось бы того, что случилось.
Это старинное поверье вспоминали часто, но никто не принимал его всерьез. Людям оно кажется далеким от правды, и по сей день в Нижнем Доле не найдется, пожалуй, никого, кто не считал бы его выдумкой; и даже если бы они прочли эту книгу, то все равно, наверное, не поверили бы, настолько те люди полны предрассудков и держатся за избитые истины.
Еще много веков назад жители долины стали замечать, что Старый Лес непохож на другие. О таких вещах они, судя по всему, предпочитали не высказываться вслух, и тем не менее были в этом убеждены. Однако никто не мог объяснить, чем все-таки Старый Лес отличается от остальных лесов.
Это удалось выяснить только в начале прошлого столетия. Аббат дон Марко Мариони, побывав в тех местах, понял, почему Старый Лес — особенный. Аббат не нашел ничего странного в том, что разузнал, и в своих «Записках странствующего клирика по геологии и естествознанию», изданных в Вероне в 1836 году, посвятил открытию лишь несколько строк.
