Хочется крикнуть: «Остановись, остановись!» Бесполезно. Все, все уносится назад: люди, весны и зимы, облака, – и зря мы цепляемся за камни, за верхушку какой-нибудь скалы: уставшие пальцы разжимаются, руки безвольно падают, и все дальше несет нас река времени, с виду вроде бы медленная, но безостановочная.
С каждым днем Дрого все отчетливее чувствовал таинственную разрушительную силу времени и тщетно старался сдержать ее. В однообразной жизни Крепости ему не хватало ориентиров, и часы ускользали прежде, чем он успевал сосчитать их.
Но была одна тайная надежда, ради которой Дрого растрачивал лучшие годы своей жизни. Лелея ее в душе, он незаметно для себя приносил в жертву многие месяцы, но и их не хватало. Зима, такая долгая в Крепости зима, была своего рода залогом будущих удач. Но и она кончалась, а Дрого все ждал.
Вот станет тепло, думал он, и чужеземцы опять примутся за свою дорогу. Но теперь у него не было подзорной трубы Симеони, позволяющей наблюдать за ними. И все-таки, если работы продолжаются – кто знает, сколько времени на это уйдет? – рано или поздно северяне должны будут приблизиться, и в один прекрасный день их увидят даже в старые подзорные трубы, сохранившиеся в некоторых караулках.
И потому Дрого решил ждать появления чужеземцев не весной, а несколько месяцев спустя, если, конечно, его предположения о прокладке дороги сбудутся. Все эти мысли он должен был вынашивать тайно, ибо Симеони, опасавшийся неприятностей, ничего не хотел больше слушать, остальные товарищи просто подняли бы его на смех, да и начальство к подобным фантазиям относилось неодобрительно.
В начале мая, сколько ни глядел Дрого в самую лучшую казенную трубу, ему не удалось обнаружить на равнине никаких признаков человеческой деятельности. И по ночам там не светились огни, хотя ихто легко заметить даже на большом расстоянии.
Понемногу надежды Дрого стали слабеть. Трудно верить во что-то, когда ты один и невозможно ни с кем поделиться своими мыслями.
Именно в это время он понял, что люди, какими бы близкими ни были их отношения, в сущности, всегда чужие друг другу: если человеку плохо, боль остается только его болью, никто другой не может взять на себя хотя бы малую ее толику; если человек страдает, другие этих страданий не чувствуют, даже если их соединяет с ним настоящая любовь. И это порождает в жизни одиночество.
Вера начала ослабевать, а нетерпение возрастало, и Дрого казалось, будто часы стали бить чаще. Случалось, он за целый день ни разу не обращал взгляда на север (сам себя обманывая, он объяснял это просто забывчивостью, в действительности же он не смотрел туда нарочно, чтобы в следующий раз шансов на то, что надежды его наконец сбудутся, было хоть чуточку больше).
Но как-то вечером – сколько же времени потребовалось! – в окуляре подзорной трубы появился маленький трепещущий язычок пламени, слабенький такой огонек, который, казалось, вот-вот угаснет, но, если учесть расстояние, это мог быть вполне солидный источник света.
Дело было ночью 7 июля. Спустя годы Дрого все еще вспоминал наполнившее его душу радостное удивление, желание куда-то бежать, кричать, объявляя новость всем без исключения, и гордость от сознания, что он сумел пересилить себя и никому ничего не сказал – из суеверного страха, как бы огонек этот не погас.
Каждый вечер, выйдя на крепостную стену, Дрого принимался ждать; и с каждым вечером огонек вроде бы понемногу приближался, становился больше. Иногда это был лишь обман зрения, объяснявшийся его нетерпением, а иногда огонек действительно становился ближе, так что в конце концов один из часовых разглядел его невооруженным глазом.
Потом даже средь бела дня на фоне белесой пустыни уже можно было видеть движущиеся черные точечки – все было, как и в прошлом году, разве что подзорная труба теперь была послабее. Следовательно, чужеземцы намного продвинулись вперед.
В сентябрьские тихие ночи огни предполагаемого строительства отчетливо видели даже люди, не отличавшиеся особо острым зрением.
Постепенно среди военных возобновились разговоры о северной равнине, о чужеземцах, об этих странных перемещениях и ночных огнях.
Многие считали, что там действительно строится дорога, хотя с какой целью – объяснить не могли; предположения о военном строительстве казались абсурдными. Да и работы велись слишком уж медленно, и остававшееся расстояние было еще так велико.
Но все-таки однажды вечером кто-то, пусть и в туманных выражениях, первым заговорил о войне, и казавшаяся несбыточной надежда вновь задышала в стенах Крепости.
Глава 25
На краю гряды, протянувшейся в меридиональном направлении через северную равнину, примерно в миле от Крепости врыт столб. От него до скалистого конуса Нового редута простирается ровный участок пустыни со спекшейся землей, по которой свободно может пройти артиллерия. На краю впадины торчит столб – это удивительное для здешних мест творение рук человеческих прекрасно видно даже невооруженным глазом с верхней площадки Нового редута.
Вот куда дотянули свою дорогу чужеземцы. Огромная работа наконец завершена, но какой невероятной ценой! Лейтенант Симеони в своих выкладках отводил на строительство шесть месяцев. Но шести месяцев не хватило, как не хватило и восьми, и десяти. И все-таки дорога проложена, вражеская конница может промчаться по ней с севера галопом, а до стен Крепости будет уже рукой подать. Им останется лишь пересечь последний участок – несколько сот метров – по ровной и гладкой поверхности. Но обошлось это дорого: пятнадцать лет понадобилось, пятнадцать бесконечно долгих лет, хотя пронеслись они быстро, как сон.
На первый взгляд ничего вроде бы не изменилось. Все те же горы вокруг, на стенах форта все те же пятна – возможно, появились и новые, но они почти неразличимы. Все то же небо, та же Татарская пустыня, если не считать чернеющего на краю гряды столба и прямой черты, которая то виднеется, то пропадает – в зависимости от освещения. Это и есть знаменитая дорога.
Пятнадцать лет для гор – сущий пустяк, и даже на бастионах Крепости они не оставили сколько-нибудь заметного следа. Но для людей путь этот был долог, хотя самим им и кажется, что годы пролетели как-то незаметно. Люди в Крепости почти все те же; все тот же распорядок, те же смены караула, те же разговоры ведут по вечерам офицеры.
Но, если хорошенько вглядеться, можно заметить, что время все-таки наложило свой отпечаток на лица. К тому же гарнизон опять сократили.
Стены на большом протяжении не охраняются, и пройти там можно без всякого пароля; наряды часовых размещены только в самых главных пунктах; даже Новый редут решено закрыть и лишь через каждые десять дней посылать туда наряд для проверки. Так мало значения придает теперь генеральный штаб крепости Бастиани.
Прокладку дороги по северной равнине он тоже не принял всерьез.
Кто говорил, что это обычная нерасторопность командования, кто – что в столице им, конечно, видней. Ясно было одно: дорога проложена без каких бы то ни было агрессивных намерений. Объяснения эти выглядели малоубедительными, но других ведь не было.
