— Никакого расхода, — отвечаю я, чувствуя, что совершенно упал в его глазах.
— То есть как это?
— Никакого расхода, никакого газа. Он здесь не используется.
— Ах вот что! — неодобрительно тянет он и не задает больше вопросов.
Еще, как правило, попадается интеллигентная, уже немолодая дама, которой не терпится показать свою эрудицию.
— Простите, эта постройка относится к эпохе конца империи?.. Как интересны эти пилястры… точно такие же встречаются в пропилеях Трапезунда… Вам такая аналогия не приходила в голову?
— Мм… видите ли… откровенно говоря…
Но она уже переводит взгляд на старую стену со следами давно замурованных арок.
— Ах! Очаровательно! Это же редчайший случай: ярко выраженное норманнское заимствование на фоне чисто каролингского стиля. Не скажете ли, в каком именно году был воздвигнут этот уникальный памятник?
— Ну, — отвечаю я, плавая в собственном невежестве, — насколько мне известно, это очень древняя стена. Она существовала еще во времена моего деда. Но точнее сказать не могу…
Но еще опаснее молодая искательница приключений. Ее взгляд тут же выхватывает в городском пейзаже самые подозрительные уголки.
— А вот эта улица куда ведет? — спрашивает она, указывая на зловещий проем между высокими мрачными домами в грязных потеках (вероятно, рассадник всяческих преступлений). — Давайте углубимся туда, я хотела бы сделать несколько снимков.
Но выполнить ее просьбу я не могу. В этот темный переулок, крутыми уступами спускающийся к реке, я и сам никогда не пытался углубиться. Что, трусишь? — спросите вы. Да, наверное.
Тем временем я замечаю, что ослепительно сиявшее солнце вдруг исчезло за гребнями диких гор, что вздымаются неподалеку от города. Опускается вечер со всеми вытекающими отсюда последствиями: от реки тянется шлейф теней; загораясь, раскачиваются на ветру фонари. Скоро наступит ночь.
В этот момент туристами овладевает смутное волнение. Они украдкой смотрят на часы, перешептываются и явно торопятся уехать. К сожалению, мой город, отданный во власть теней, не особенно привлекателен. Посторонние сразу чувствуют себя не в своей тарелке. Да и я, признаться, теряю свое хваленое самообладание, ощущая, как опасная темнота выползает из лабиринта старых кварталов. Почему-то у меня тоже появляется желание уехать.
— Уже поздно, нам пора, как жаль, — говорят туристы. — Спасибо за все. Экскурсия была исключительно интересной.
— Простите, а можно и мне с вами?
Заместитель уполномоченного сначала делает вид, что считает места в автобусе, потом сокрушенно цокает языком:
— Мне очень жаль, но в автобусе больше нет мест, мы и так как сельди в бочке. Очень, очень сожалею.
— О, подождите, друзья мои! — восклицаю я в надежде, что они все же не оставят меня одного (поверьте, нелегко провести долгую ночь в одиночестве посреди громадного города, даже если это твой собственный город, созданный из твоего тела и духа, духа и тела). — О, не спешите, ночью улицы здесь более чем безопасны, а воздух так свеж и полон ароматов. Ведь вы же еще ничего не успели увидеть, дорогие мои. Чтобы по-настоящему оценить это место во всем его великолепии, надо полюбоваться на закат. На закате, господа, солнце рассыпает последние отблески по крышам, террасам, куполам античных базилик, где короновались императоры, витражам гигантских фабрик, лоджиям, верхушкам дубов, под сенью которых спала Клоринда. В этот час свет луны превращает тюремный двор в волшебное царство фей и отдаленные голоса, сливаясь с монотонным гулом машин, образуют божественный хор, созвучный нашим мечтам, нашим надеждам. О, подождите!
Но это неправда. Когда опускается темнота, лучше быть подальше от этих закоулков. Под покровом ночи, несмотря на яркий свет лампионов, на улицу выходят те, с кем никому не советую встречаться. Ваши неразлучные приятели, с которыми вы ночи напролет делились самыми сокровенными мыслями, и юные девушки, что, сияя, прибегали к вам на свидания по вечерам. Что с ними? Почему они не здороваются, не бросаются вам на шею? Почему проходят мимо с едва заметной улыбкой? На что-то обиделись? На что? Или все забыли?
Нет. Просто это время! Просто они уже не те… С годами — сколько лет прошло! — они, сами того не подозревая, изменились до неузнаваемости. В самых потаенных глубинах души и мозга не сохранилось и крупицы памяти о прошлом. Остались лишь внешний облик, имя да фамилия. Они проходят мимо меня, безмолвные, как призраки.
— Привет, Антонио, — говорю я, — привет, Рита, привет, Гвидобальдо, как поживаете?
А они не слышат, даже не оглядываются и уходят прочь, легонько постукивая каблуками.
— Еще минутку, прошу вас, друзья, милостивые государи, ваши превосходительства. Почему вы так торопитесь уехать? Вы еще ничего не видели. Скоро зажгутся огни, и улицы станут похожи на те, описанные в романах… не могу припомнить названия. В саду Адмиралтейства каждый вечер в двадцать один ноль-ноль поет дипломированный соловей. Женщины, бледные и прекрасные, облокотясь на парапет набережной, будут ждать кого-то, может быть, даже вас. В королевском дворце семнадцатого века в вашу честь Его Высочество устроит праздник при свете канделябров, неужто вы не слышите, что музыканты уже настраивают скрипки?
Но это неправда. В огромном городе, которого никто из вас не знает и никогда не узнает, в городе, сотворенном из моей собственной жизни (парки, дворцы, прощания, газохранилища, больницы, времена года, казармы, портики, праздники, вокзалы, влюбленности), я совершенно одинок. От одного дома к другому отдается перестук моих шагов. Что ты делаешь? Чего хочешь? Разве не видишь, насколько все бесполезно?
Они уехали. Отсветы фар растворились в ночи, где-то у края пустыни. Никого? Увы, единственные встречающиеся здесь человечьи подобия, как вы, наверное, уже убедились, — лишь призраки; а там, в меандрах нижнего города, могильными холмами копится мрак. Часы на какой-то башне бьют одиннадцать раз.
Нет. Слава Богу, я не совсем одинок. Есть существо из плоти и крови, которое ищет меня. Вот оно трусцой выбегает из глубины проспекта, освещенное зеленоватыми лучами фонарей.
Собака. Длинношерстая. Черная. Глаза у нее кроткие и задумчивые. Она до странности похожа на Спартака, пуделя, что был у меня лет пятнадцать назад. Тот же нос, та же трусца, то же покорное выражение глаз.
Похожа? Да ничего подобного! Это он и есть, Спартак, живой символ далеких лет, которые теперь мне кажутся счастливыми.
Он бежит навстречу и пристально смотрит мне в глаза тяжелым, по-собачьи преданным и в то же время укоризненным взглядом. Сейчас он бросится ко мне, радостно повизгивая.
Но когда до него остается метра два и я уже протягиваю руку, чтобы погладить его мягкую шерстку, он ускользает, отдаляется.
— Спартак! — кричу я. — Спартак!
Но пес не отзывается, не останавливается, даже не поворачивает головы.
