— Держите, держите волкодава! — только и прокричал он. — Эй, в гараже!
Черный всклокоченный волкодав был поистине ужасен. Сторожевой пес как-то разом скукожился рядом с ним.
Тронк увидал волкодава и понял, что обратиться в бегство уже не удастся. Противник молнией кинулся на него, метя зубами в затылок. В следующее мгновение Тронк уже обдирал бока о кучи шлака и штукатурки.
Профессор знал, что растащить двух псов, сцепившихся не на живот, а на смерть, — дело почти что невозможное. Поэтому он припустился за гаражи, крича и взывая о помощи.
Между тем фокстерьер и дворняжка-ищейка, оправившись от побоев, подоспели на помощь волкодаву.
Тогда Тронк пошел на последний приступ. Он попытался достать зубами нос своего врага. Но волкодав вывернулся и с новой силой принялся преследовать Тронка.
На звуки собачьей драки из окон начали высовываться любопытные. А из-за гаражей продолжали доноситься умоляющие крики профессора.
Неожиданно воцарилась тишина. Тронк сидел, понурив голову и высунув язык, и в глазах его было изумление и унижение свергнутого монарха. Напротив него рядком расположились волкодав, фокстерьер и дворняжка-ищейка.
Что же случилось с ними? Отчего вышли они из боя, едва вкусив крови врага? Уж не Тронк ли опять стал наводить на них страх?
Нет, не в Тронке дело. Дело в чем-то зыбком и невнятном, что разрастается и зреет в нем, точно болезнетворный микроб.
Эти трое почуяли, что с Тронком случилось что-то такое, отчего его не надо больше бояться. Сперва им все же казалось, будто они вонзают зубы в живую собаку. Но в драке они вмиг почуяли, что дело неладно. Почуяли по запаху шкуры, дыхания, по вкусу крови. Почуяли — и ретировались. Звери лучше всяких клинических лабораторий распознают неизлечимый недуг, от которого пока не придумано лекарства. Наш боец был отмечен печатью такого недуга, он более не принадлежал жизни, в скрытых глубинах его тела уже шел неслышный и незаметный разрушительный процесс.
Врагов больше нет. Он остался один. В надвигающихся сумерках величественно вздымаются ввысь железобетонные городские громады, вызывающе поблескивая окнами в закатных лучах. А горизонт уже фиолетово темнеет, предвещая наступающую ночь. Они, эти громады, как нельзя более под стать амбициозным помыслам и горделивым мечтам тех честолюбцев, которые, валясь под вечер с ног от усталости, все же мечтают о завтрашнем дне.
Но для вчерашнего сатрапа, титана, короля, мастодонта, циклопа, Самсона уж нет больше этих малахитово-алюминиевых вершин. Не для него уже кружит, жужжа, самолет над городским центром, и нет ему дела до того, как вечер обволакивает мрачные дворы, застенки и гниющие свалки.
Он сидел недвижимо и жадно глядел на хилый островок жалкой зелени. Кровь, сочившаяся из раны, постепенно подсохла. И ему вдруг стало ужасно, невыносимо холодно. К тому же спустился туман, мешая видеть. Удивительно — туман, туман посредине лета! Только бы рассмотреть хоть кусочек того, что люди называют зеленью. Это зелень его королевства: трава, камыш, убогие кустики (на самом деле бескрайние леса, непроходимые чащи, раскидистые дубравы, тенистые ельники).
Профессор меж тем вернулся и обрадовался, увидав, что две другие собаки в испуге уходят прочь. Тронк есть Тронк, подумал хозяин удовлетворенно. Попробуй тронь его. Тут он увидел и Тронка. Тот сидел, спокойно и умиротворенно глядя вокруг.
Когда-то, еще щенком, он нежно и трепетно оглядывал этот мир, веря, что завоюет его. Тому всего четыре года.
Что ж, он завоевал мир. Смотрите, каким он сделался огромным псом, с бычьей грудью, с пастью, словно у древнего бога ацтеков, — настоящий собачий король! Но королю холодно, он дрожит.
— Тронк! Тронк! — окликнул его профессор. Впервые в жизни пес не отозвался. Он был бледен смертельной бледностью, и хотя многие полагают, будто собаки не могут быть бледными, Тронк был бледен именно такой бледностью. Сердце его колотилось и грохотало, а он все глядел и глядел в сторону дикого леса, откуда надвигались на него черные могильные сумерки.
47
ПРОБЛЕМА СТОЯНОК
© Перевод. Ф. Двин, 2010
Иметь свой автомобиль — большое удобство, конечно. И все-таки жизнь у владельца машины нелегкая.
В городе, где я живу, когда-то, говорят, пользоваться автомашинами было просто. Пешеходы сами уступали дорогу, велосипедисты катили по обочинам, проезжая часть оставалась почти свободной, лишь кое-где виднелись оставленные лошадьми зеленоватые холмики. И парковаться можно было где угодно, хоть посреди площади, — выбирай любое место. Так рассказывают старики, с грустной улыбкой предаваясь приятным воспоминаниям.
Неужели так оно и было? Или это все сказки, безумные фантазии, в которые уходит человек, когда на него сваливается беда, и остается лишь вспоминать, что жизнь не всегда была к нему такой немилостивой и на его долю тоже выпадали свои радости и тихие ясные вечера? (Облокотишься, бывало, о подоконник и со спокойной душой любуешься миром, засыпающим там, внизу, после трудового дня, и прекрасные песни затихают где-то вдали — правда, хорошо? И она, вся во власти этого чарующего вечера, нежно прижимается милой головкой к твоему плечу, и губы ее чуть приоткрыты, а над вами звезды. Звезды!) Ведь так хочется верить, что хоть что-нибудь из тех давних времен может еще вернуться и лучи утреннего солнца, как и тогда, разбудят вас, упав на ажурный отворот простыни!
Теперь же, друзья мои, у нас не жизнь, а сплошная борьба. Город, весь из железа и бетона, ощетинился острыми углами, как бы предупреждая: только не здесь, только не здесь! И если мы хотим в нем жить, нам тоже нужно быть из железа, внутри нас вместо теплых мягких внутренностей должны быть бетонные блоки, а вместо нелепого и старомодного приспособления, именуемого сердцем, — шершавый камень весом 1,2 килограмма.
Раньше, когда мне приходилось добираться до работы пешком или на трамвае, я отделывался сравнительно легко. Но теперь у меня автомобиль, и все изменилось: ведь машину надо где-то поставить, а свободное местечко у тротуара в восемь часов утра — это почти утопия.
И потому я встаю в половине седьмого, самое позднее — в семь, умываюсь, бреюсь, принимаю душ, наспех выпиваю чашку чая — и скорее в путь, моля Бога о том, чтобы светофоры дали мне зеленую улицу.
И вот я еду. С достойной презрения рабской покорностью ближние мои — мужчины и женщины — уже кишат на улицах центральной части города, горя желанием как можно скорее добраться до места своего каждодневного заключения. Стоит посмотреть, как спустя немного времени они уже будут сидеть, слегка ссутулившись, за своими столами и пишущими машинками. Тысячи и тысячи тусклых, уныло-однообразных жизней, предназначенных для романтики, риска приключений, смелых мечтаний… (Помните, о чем бредили мы мальчишками, сидя на парапетах набережных над рекой, несущей свои воды в океан?) Между тем по обеим сторонам прямых и бесконечно длинных улиц уже выстроились теряющиеся вдали вереницы опустевших машин.
