Происхождение этих надписей было очевидно – Откровение Иоанна. Но мы не могли уяснить ни цель, ни логику их размещения. Еще сильнее запутывалось дело из-за того, что некоторые – немногие – вывески были выполнены в алом, а не в черном цвете.
Нас снова занесло в семиугольный первый зал (его мы узнавали безошибочно – там была лестница в скрипторий). Отсюда имело смысл продвигаться строго последовательно в избранном направлении, скажем, в правую сторону. Однако пройдя три комнаты, мы уперлись в стену. Отсюда путь лежал только вбок, через дверь в боковой стене. Там была комната снова с двумя дверьми – ломать голову не приходилось, – а за ней цепочка из четырех комнат и опять тупик. Из тупика мы вернулись в предыдущее помещение. Оставался еще один, неизведанный проем. Мы поспешили туда, миновали какую-то новую комнату – и оказались опять в исходном семиугольном зале.
«Как называлась последняя комната, из которой мы возвратились?» – спросил Вильгельм. Я напрягся и вспомнил: «Equus albus»
[51]
.
«Прекрасно. Найти сумеем?»
Найти ее мы сумели. Теперь из комнаты «Equus albus» мы повернули не туда, куда прежде, а в помещение, осененное вывеской «Gratia vobis et pax»
[52]
, а оттуда, повернув направо, попали в какую-то новую анфиладу, которая, похоже, назад не вела. Хотя и там мы натолкнулись на все те же «In diebus illis» и «Primogenitus mortuorum» (новые это были комнаты? или уже виденные?) – но зато в следующем зале обнаружили надпись определенно до тех пор не встречавшуюся: «Tertia pars terrae combusta est»
[53]
. И тут мы обнаружили, что запутались и уже не можем соотнести свое положение в пространстве с первоначальным – с восточной башней.
Подняв фонарь высоко над головою, я наугад шагнул в боковую комнату. И вдруг навстречу мне из темноты поднялось какое-то чудище уродливого сложения, клубящееся и зыбкое, как призрак.
«Дьявол!» – закричал я. Светильник чуть не раскололся об пол, а я, весь помертвев, забился в объятиях Вильгельма. Тот подхватил фонарь, мягко отстранил меня и двинулся вперед с решительностью, на мой взгляд сверхъестественной. Надо думать, он тоже увидел это существо, так как вздрогнул и отскочил. Затем вгляделся внимательнее, снова поднял фонарь и ступил вперед. И захохотал.
«Ну, это ловко! Да тут же зеркало!»
«Зеркало?»
«Зеркало, зеркало, храбрый рыцарь. Только что в скриптории ты с такой отвагой кинулся на живого врага! А тут увидел собственную тень – и чуть не умер. Кривое зеркало. Увеличивает и искажает фигуру».
Он за руку подвел меня к стене напротив двери. Волнистая блестящая поверхность, теперь освещенная фонарем с близкой точки, отразила нас обоих в гротескно уродливом виде. Наши фигуры расплывались, кривлялись и то вырастали, то съеживались, стоило сделать хоть шаг.
«Тебе следует почитать трактаты по оптике, – с удовольствием пояснил Вильгельм, – хотя бы те, которые несомненно были известны основателям этой библиотеки. Лучшие из них – арабские. Перу Альхацена принадлежит трактат “О зримых явлениях”, где с совершеннейшими геометрическими чертежами изложены свойства зеркал – как тех, которые благодаря форме своей поверхности увеличивают самые мелкие предметы (сходным действием обладают и мои линзы), так и тех, которые дают перевернутое, косое, сдвоенное или счетверенное изображение. Бывают зеркала, превращающие карлика в великана или великана в карлика».
«Господи Иисусе! – вскричал я. – Так вот откуда берутся призраки, ужасающие всех бывших в библиотеке?»
«Возможно. Во всяком случае отлично придумано. – Вильгельм читал надпись над зеркалом: “Super thronos viginti quatuor”. – Это мы уже видели. Но в той комнате не было зеркала. А в этой, наоборот, нет окон, хотя она и не семиугольная. Где же все-таки мы находимся? – Он осмотрелся и подошел к шкапу. – Адсон, из-за этих несчастных oculi ad legendum
[54]
я совершенно беспомощен. Прочти мне несколько названий».
Я взял наугад одну книгу. «Здесь не написано».
«То есть как? Вот же надпись! Где ты читаешь?»
«Это не надпись. Это не буквы алфавита. И не греческие – их бы я узнал. Какие-то червяки, змейки, мушиный кал…»
«А, по-арабски. И много таких?»
«Довольно много. А, вот – волею Господней – одна по-латыни. Аль… аль-Хорезми, “Тавлеи”…»
«Астрономические табулы! Таблицы аль-Хорезми в переводе Аделярда Батского! Редчайшая книга! Дальше!»
«Иса ибн Али, “О зрении…”, Алькинди, “О лучеиспускании звезд”».
«Теперь посмотри на столе».
Я приподнял крышку огромного лежавшего на столе тома «О тварях». Он открылся на изумительной миниатюре, изображавшей очень красивого единорога.
«Хорошая работа, – кивнул Вильгельм, который рисованные образы различал лучше, чем литеры. – А та книга?» Я прочел: «“О чудищах различнейших пород”. Здесь тоже иллюстрации, но по виду более старинные».
Вильгельм сощурился, вглядываясь в лист. «Это ирландская монастырская миниатюра примерно пятисотлетней давности. Книга с единорогом, судя по всему, значительно более поздняя, похоже – французской школы».
И снова я поразился его учености. Мы отправились дальше. Прошли в следующую комнату, оттуда – в анфиладу из четырех залов, в каждом по окну, каждый заполнен книгами на незнакомых языках. В некоторых шкапах стояли сочинения по магии и оккультизму. Но в конце концов мы опять уперлись в стену и были вынуждены проделать весь путь в обратном направлении, так как в последних пяти комнатах никаких боковых выходов и ответвлений не наблюдалось.
«Исходя из наклона внутренних углов комнат, – сказал Вильгельм, – можно предположить, что мы в другой пятигранной башне. Но центрального семиугольного зала что-то не видно. Наверное, я ошибаюсь».
«А окна? – спросил я. – Откуда тут вообще столько окон? Не могут же все комнаты выходить на улицу».
«Почему? А внутренний колодец? Многие окна смотрят вовнутрь, в восьмиугольный двор. Днем это, вероятно, ощущается… за счет неодинаковой яркости освещения… Днем, думаю, мы сумели бы определить и взаимное расположение комнат по углу падения солнечных лучей. Однако сейчас ночь, а ночью все окна одинаковы. Пошли назад».
Мы вернулись в зал, где зеркало. Оттуда был проход вбок через третью, еще неопробованную дверь. Дальше открывалась анфилада из трех-четырех комнат. И вдруг мы заметили, что в самой последней комнате горит свет.
«Там кто-то есть!» – вскрикнул я сдавленным голосом. «В таком случае он уже видел наш фонарь», – глухо отозвался Вильгельм. Фонарь он, впрочем, тут же прикрыл рукой. Мы застыли. Тянулась минута, за ней другая. Свет в дальней комнате мерцал все так же, не угасая и не усиливаясь, движения не было слышно.
