Так сформировались разные характеры. Сестры отошли от холодильника, так и не подравшись. В комнате, обвешенной хреновыми коврами, они замаршировали под музыку. Тетка лупила по клавишам расстроенного пиа нино.
– Я не понимаю, – сказал Акимуд. – Мещанское мировоззрение строится на недоверии. Между молотом буржуазии и наковальней рабочего класса. Нельзя забывать о своем долге брататься с мещанством!
Мелкие сестры задрали платья и без трусов гуляли по комнате. Тетка всполошилась. Музыка прекратилась.
– Мещанство обладает отрицательным мнением о человеке, неспа? – спросил Николай Иванович.
– Ну да, – сказал я.
– Отлично! Это ровно то, до чего интеллектуал-пис атель, разочарованный художник, доходит только в конце жизни. Такая встреча художника и обывателя восхищает меня как тонкая насмешка над человеком!
Мать принесла детские фотографии дочерей. Еще керченские. Лизавета с поджатыми губками. Сидела, майорская дочка, с чопорной мордой. Зато Катька с синими глазами на черно-белой фотографии ползла на коленях с фотогенической надеждой найти лучшую жизнь. Я был поражен ее осмысленной мимикой. Разница между сестрами была несомненной.
– Катька! – порадовался я.
Она шла по поселку. Зимний день. Пахло соснами. Она заметила за собой удивительное свойство: ее длинный, но красивый нос чуял все на далеком расстоянии, как у собаки. Она быстро стала второгодницей, и еще раз второгодницей, запела под гитару. Но уже стала есть бананы. Сверстники пили пиво и быстро-быстро трахались, не снимая штанов.
– Я могла быть запросто проституткой, – заметила Катька.
Мать с Лизаветой говорили на непонятном языке. Там, в языке, были волки, и куры, и косматые зяблики, и потом язык уходил в стон. Мать с Лизаветой водили мужиков. Катька сидела у себя на постели. На нее смотрела со шкафа кошка-копилка, а со стены – Че Гевара. Она сначала думала, что Че – это девушка. Ей снился сон, что она спит с этой девушкой, с Че, которая висит у нее на обоях, слева от кровати. Она трахает Че настоящим мужским членом и нюхает воздух кухни, пропахший бельем и тефтелями. Но когда ей сказали, что Че – мальчик, она все равно продолжала ночью его трахать. Днем снова появлялись волки и куры, они обрывались на полуслове и снова ползли, она решила спрятаться от них на крыше, но и там они доставали ее, и тогда она решила запеть и броситься вниз, вместе с Че. Наутро ее нарядили в чужое пальто – и в больницу.
Волки и куры раздели ее и брезгливо осмотрели на предмет наркомании. Водоросли в голове матери зашевелились. Катька стала молиться.
«Кем бы Ты ни был, – молилась она, – пришли мне подмогу. Пришли мне подмогу, какую угодно. Пришли мне девочку или мальчика, только не присылай мне лохматых зябликов. Пришли мне мужика-ебаря, поступи меня куда-нибудь учиться, разомкни меня!»
– Подмога пришла не сразу, – тупо призналась она, оглядев меня с Акимудом. – Но потом тетка устроила меня в дизайн-контору.
На второй неделе пожилой директор с невеселым, интеллигентным лицом ненароком взялся ее проводить до метро, но в какой-то момент они заглянули во двор: там стояла гостиница на час, где директору выдали ключ. Зяблик решила отнестись ко всему с любопытством. Директор ее раздел и стал рассматривать, почти как бабушка. Директор перенервничал. Но не как подросток, который тут же кончит, а как старый пердун, у которого не получилось. Они оделись и вышли, и она влюбилась в другого. Бритого и губастого. С рывками мыслей. Все покатилось. Она влюблялась все глубже, все яростнее. Он ее выеб в общем сортире в «Маяке». Затем – на дне рождения у водителя конторы. Он завел ее в ванну, развернул к стене, рванул джинсы вниз и засунул указательный палец в жопу. Молча развернул в сторону ванны, достал сиськи и намотал волосы на кулак. Он с такой силой засунул ей стальной член, что она взревела от боли. Она очнулась уже на кровати, где валялись пьяные мужики. Он продолжал ее трахать. Пьяный водитель стоял рядом. Он кончил первым. Ее возлюбленный – вторым. Она поняла, что он будет ее мужем, но он перестал ее замечать, а когда она заговаривала с ним в конторе, полная желания, он грубил и уходил спать с другими девушками. Она заплакала.
– Я снова молилась, просила о помощи, – недвусмысленно глядя на Акимуда, продолжала Зяблик.
Раздался грохот. В дверь люкса вошел Куроедов – самый честный чекист России. Что это был за роман! Этот роман пах гибискусом. Чтобы не дать Зяблику застояться, Куроедов придумал ей задание: шпионить за олигархами. Олигархи узнали об этом задании еще раньше, чем Зяблик, и приняли это как данность.
Олигархи сродни давнишним советским писателям. Внешне они демонстрировали свою преданность, но внутри были червивы. Перевезли семьи за границу, даже бывших жен и довольно далеких роственников, брюзжали, гримасничали, шептались и страдали явно выраженным пессимизмом относительно будущего своей родины и разными оттенками педофилии. Зяблик заразилась пессимизмом, превратилась в двойного агента, но ее пессимизм распространился и на самих олигархов, на их повышенный эротизм, капризность, переходящую во вздорность, во все поглощающую странность, как будто деньги развивают в человеке прежде всего отрешенность от нормы, в манию коллекционерства, равносильную первобытному собирательству.
Куроедов просчитался. Зяблик бросила его и завела роман с Денисом. Денис отправил ее в скромную квартиру на Студенческой. Мы с Акимудом бросились ее утешать. Она не желала утешаться. Неожиданно для меня она стала меня отталкивать и, обратясь к Акимуду, спросила:
– Зачем вы так сделали, Николай Иванович?
– Что? – не понял Акимуд.
– Зачем вы сделали его любителем малолеток?
Николай Иванович ужасно растерялся. Он упал перед ней на колени, принялся целовать пальцы ног.
– Эх, вы… – сказала Зяблик, хотела отпихнуть его, но передумала.
076.0
<ТРЕУГОЛЬНИК>
– Мальчики! Мальчики! – захлопала в ладоши Зябл ик. – Покажите мне немедленно ваши хуи.
– А разве можно женщине ругаться матом? – застеснялся Посол.
– Папик! – вскричала Зяблик. – Мат – это использование четырех определенных слов для ругани, посыла, агрессии. Хуй – это не мат. Пошел на хуй – вот это я уже матерюсь.
Она постучала нашими хуями, как шлепанцами, друг о друга, прикрыла залупами глаза, будто надела очки для бассейна, и взяла наши хуи себе в рот.
– Тебя никто не трахал в зад? – спросила меня Зяблик.
– Не довелось, – признался я.
– Зря прожил жизнь! – заявила Зяблик. – Жопа мужчины и женщины – единый центр удовольствия. Жопа – преодоление взаимного недоверия!
Она вскочила на стол и повернулась к нам спиной, оттопырив и пошлепав свою очаровательную задницу, как в каком-нибудь грошовом мюзикле.
– Но мужчины, – она развернулась и щедро послала нам воздушные поцелуи, – ужасно неразвитые существа! Куроедов ненавидит содомию. Денис до отвращения брезглив. Остается трахать тебя! Посол, потрахай его!
