Автомобиль не дрожал и не дергался – мчался спокойно. Любовь – глубокий покой, глубже сна, глубже прижизненно уже не бывает. В этом глубоком покое ты надевала фиолетовые очки, на твоих ногах были язвы и родинки. Дух стоял, как в дубовом гробу. На стоянках мы привязывали друг друга черными привязными ремнями. Ты запускала мне в яйца солнечных зайчиков. Зайчики выели яйца до дыр. Песни советских композиторов стали с тех пор мне гораздо ближе. Блядь, я всё тебе обещал. Я просветлился. Ты стала помоями. Блядь, когда ты стала помоями, я полюбил тебя еще больше. А когда ты стала ну просто вонью, ну просто одной чудовищной вонью, я не смог жить без тебя. Хотя, как видишь, живу.
… год
Бог Х.
Со страшной силой поезд плавно летел на Запад. За окнами в весенней тьме бушевали желтые кусты форсиции, и суслики разлетались в разные стороны. В спальных вагонах на лиловых шелковых подушках пассажирки спали без пижам. Налитые груди с малиновыми сосками, чистые бритые попы. Турки стоя дремали в тамбурах. Русский вел немку в вагон-ресторан. Там было тихо и многолюдно. Обменявшись ни к чему не обязывающими приветствиями, они подсели за столик к двум немцам. Один пил пиво. Другой читал газету, где во всю последнюю полосу рекламировалась бутылка пива, которое пил первый немец. Немка считала русского гением и очень гордилась тем, что объехала с ним весь мир. Русский был веселым человеком уже не первой молодости, разочаровавшимся в людях, давно переставшим ходить в гости, участвовать в застольях, спорить о жизненном предназначении. Он легко презирал резвость юношей, запах пива, рок-н-ролл, самоубийц, политику, бессилие стариков. И чем больше он блядовал, тем больше верил в силу любви. Он не привык, а следовательно не умел и боялся жить один.
– Ну, рассказывай, что с тобой, – на всякий случай скептически сощурилась немка.
В глянцевых русских журналах сочувственно писали о том, что у нее лучистые глаза толстовской княжны Марии, но русский эти журналы не читал, а «Войну и мир» представлял себе как длинный зимний парниковый огурец, состоящий на две трети из прелой воды.
– Вот о русских нельзя сказать, что они обжоры, – огляделся русский. – Они много и грязно жрут, но обжорство – это не про них.
– Тебе нет равных в умении уходить от ответа на четко поставленный вопрос, – убежденно сказала немка. – Я такая же, как ты. Я тоже всех презираю.
– Я никого не презираю. – Русский взял коричневую карту меню.
– После нашей поездки на Восток я очень изменилась. Я прислала тебе электронное письмо о сострадании к людям. Помнишь?
– Ты прислала мне тысячу электронных писем, – сказал русский, углубляясь в меню. – Я ненавижу немецкий картофельный салат. Меня бросила моя молодая жена.
Немка обрадовалась, и от радости у нее раскис жесткий лиловый рот.
– Слабая натура, – сказала немка. – На такого мужчину, как ты, слабая женщина обидится через три секунды, а тебе через три секунды это решительно надоест.
– Она – молодец, – сказал русский. – Возьму свинину. В Германии надо есть свинину. В свинине есть своя особая бледная нежность. Наконец-то меня кто-то бросил.
Его желтые глаза стали прозрачными, и он отложил меню. Кельнер принял заказ.
– Мне очень больно, – с обворожительной улыбкой сообщил русский своей спутнице. – Но вам ли, немцам, не знать, что поражение полезнее победы?
– Шармёр, – напряженно заметила немка, зная по опыту, что это одно из тех редких слов, которые способны его задеть и дезавуировать.
– Я вычислил местопребывание души, – сказал русский, положив растопыренные пальцы на грудь. – Здесь все горит.
Немка нахмурилась.
– Если бы до нашей поездки на Восток ты заикнулся о душе, я бы убила тебя иронией.
– Она меня предала. Причем, совершенно бесчеловечно.
– Ты сам предатель, – ворчливо сказала немка. – Помнишь, когда мы были в Африке, я сказала тебе, что, если местный король предложит тебе тайны Вуду, ты в обмен на них предашь кого угодно, даже меня.
– Мы с ней похожи, – улыбнулся русский. – Я звонил ей из Сахары в Москву по ржавому телефону-автомату. Потом все уши были в песке.
Немка разозлилась.
– Любовь – это потеря достоинства, – произнесла она все на том же всемирном англофицированном эсперанто, который неизменно превращал их общение в диалог обледеневших на морозном ветру спортивных костюмов, хрустящих висельников бельевой веревки.
Русский впервые с интересом посмотрел на нее и кивнул.
– Откуда ты это знаешь? – удивился он.
Немка встала и ударила его по лицу. Русский не закрывался. Ему было все равно. Немка ударила еще раз. В лучистых глазах княжны Марии стояли слезы немецкой ярости. «Газовая камера», – зачем-то мирно подумал русский. Немцы, сидевшие за их столиком, делали вид, что ничего не происходит. Один продолжал пить пиво, а другой читал газету. Дело было в Европе. Кельнеры ходили и подавали еду. Немка ударила еще раз и разбила о русскую морду часы. Она до сих пор ходит с разбитыми часами. Немка встала и ушла.
Из гайморитного носа потекла струйка крови. Сначала он думал о том, что его бросила молодая жена. Кельнер поставил перед ним кусок свинины. Тогда он подумал о том, что утром прилетел из Москвы в Берлин, потом они пили вино, потом сели в ночной поезд. Бросили вещи в каком-то купе и пошли в ресторан. Ночью купе запираются на цепочку. В каком вагоне? В каком купе? У русского были кредитные карточки, но в вагоне-ресторане их не принимали. Живых денег у него не было. Он подумал, что немка, должно быть, уже сошла на первой станции и теперь он едет один. Потом он подумал о том, что давно не думал о Боге X., потому что было не до него, но Бог X. скоро придет, он придет совсем скоро, и все мы превратимся в доисторических существ, в питекантропов, а я, думал русский, буду предтечей Бога X., и когда придет Бог X., он разделается с засильем обычной любви в этом мире, перепишет ее на себя, а потом русский снова думал о том, что его бросила молодая жена и что любовь, наверное, это нарастающая мера похожести, нам все говорили, что мы похожи даже внешне, носы одинаковые. Как там у Платона? Любовь – дозаправка керосина на запасном аэродроме в пустыне, призрак бессмертия, короче, расписка в несовершенстве. А потом – снова о Боге X., и я буду его предтечей, попрошу смазать ей «Детским» кремчиком любимую, с розовым рубчиком, дырочку в жопе, чтобы не было больно, надуть через сраку, заткнуть пробкой и подвзорвать – то-то будет прощальный салют из твоих потрохов! Русский загадочно улыбнулся и подумал о том, что на заднике любовной драмы всегда нарисована смерть. Он стал есть свинину, потому что она остывала, и увидел свою молодую жену как шахматную фигуру – можно, я «перехожу»? – с ее перепаханной пиздой, в конце концов, мы – не немцы, чтобы гоняться за пользой поражения, и, когда он съел свинину, пришла немка, села и сказала, что хочет заплатить за свой ужин.
– Скоро придет Бог X., – строго посмотрел на нее русский.
