Кроме того, я сказал, что разделяю позицию людей, обеспокоенных ситуацией в Чечне, где до сих пор не отлажена нормальная жизнь и мнимая стабильность держится, что называется, на штыках федералов.
В социальном плане по-прежнему печальны темпы роста достатка российских граждан, и такие понятия, как «бедность» и даже «нищета», до сих пор актуальны, сказал я. Что сказывается не только на демографической ситуации, но и на состоянии общества в целом, в том числе и на культуре, добавил я.
Я сказал, что проблемы помощи молодым родителям и проблемы материнства дико актуальны, и сам я, как отец троих детей, не очень чувствую заинтересованность государства, чтобы у меня эти самые дети рождались, а потом росли здоровыми и образованными людьми.
Я сказал, что «национальные проекты» не стали панацеей для решения самых тяжелых российских проблем. Например, нацпроект в области сельского хозяйства не принес вообще ничего, и сельское хозяйство до сих пор не в состоянии обеспечить стране продовольственную безопасность, а, скажем, нацпроект в сфере жилья привел к тому, что жилье подорожало и стало еще более недоступным большинству граждан России.
Я сказал, что могу говорить еще очень долго, но пришел сюда не за этим.
Пока я говорил, президент записывал в свой блокнотик ключевые слова моего выступления. Выслушав меня, он кивнул головой и затем в течение пятнадцати минут доказал, что союз с Белоруссией невозможен, потому что сам Лукашенко этого не хочет, но хочет лишь зарабатывать за счет России. Что отношения с иными соседями, в том числе с Грузией, — они ровно такие, какие грузинское правительство заслуживает. Что путь, выбранный для стабилизации жизни в Чечне, — единственно возможный.
И наконец, что в области социального обеспечения граждан власть делает все возможное.
— У нас зарплата растет на 10–12 % в год — таких темпов нет ни в одной стране мира, — сказал он.
— Рост расходов бюджета не может быть выше, чем рост экономики, — пояснил Путин. — А у нас рост расходов опережает рост доходов. Мы и так проводим нелиберальную политику.
Все это он говорил, глядя мне в глаза, и, завершив речь, аккуратно вычеркнул из блокнотика все, что записал, когда говорил я.
Я надеюсь, что хотя бы слово «амнистия» осталось невычеркнутым.
Тут, правда, все равно не удержался Денис Гуцко и сказал про опасность национализма и о том, что бритоголовых надо сажать.
Президент в это время ласково смотрел на мою голову, лишенную, как было отмечено выше, волос.
— Сажать, а потом амнистировать? — спросил Путин у Гуцко.
— Да зачем? — усмехнулся Гуцко.
— Вы посоветуйтесь с Прилепиным и придите с консолидированной позицией, — ответил президент.
Через пять или, может быть, семь минут после этого Владимир Путин сказал, что ему пора. Верней, он сказал так: «Как говорили у нас в Питере: „Пора валить!“»
Но чувствовалось, что писатели еще бы пообщались. Желательно на тему литературы, а не политики.
Президент еще раз пожал всем руки, и я сказал ему: «Всего доброго!», постаравшись вложить в последнее слово максимальное количество эмоций.
— Всего хорошего, — ответил он мне.
Когда мы все вышли на улицу, один из писателей пожал мне руку, но несколько иных литераторов сделали вид, словно я пролил на брюки президенту чай или наступил на лапу его собаке, чем поставил их всех в неловкое положение.
Мы неспешно шли по снежку с Германом Садулаевым, и он сказал, обращаясь в никуда:
— Прости меня, мой маленький народ, я сделал всё, что смог.
Я засмеялся и сказал:
— И вы меня простите, мои дальние и близкие. Быть может, я был неправ, но что я могу поделать…
Я все-таки надеюсь, что человек, которому выпало руководить страной в не самые легкие годы, еще проявит себя как добрый и милосердный правитель. Даже по отношению к тем людям, которые, быть может, заблуждались в чем-то.
Еще есть время что-то исправить. Там, в блокноте, было слово «амнистия» и еще два слова: «свободные выборы».
Не выбрасывайте этот блокнот, гражданин подполковник.
2007
Поедем на авто, несогласный?
Однажды летом провел я Марш несогласных. Это было началом.
Уж и не помню, сколько раз за последние пару месяцев меня подвергали административным задержаниям, сажали в камеру, составляли протоколы, налагали штрафы, брали объяснения. Меня находили в кафе, на улице, во дворе возле дома, но чаще всего в поездах. Помню несколько ситуаций: еду из Москвы, в пять утра приходит наряд милиции, включают свет в купе, поднимают меня с полки полуголого… Женщина на нижней полке в ужасе закутывается в простыню, садится, смотрит на меня, пытаясь разгадать: маньяк? убийца? мошенник? Все происходит мрачно и очень серьезно. К нам заглядывают люди со всего вагона, преисполненные трагизма ситуации. На выходе нас встречает усиленный наряд, и, не стесняясь меня, они спрашивают у тех, что работали в вагоне: «Ну, все нормально? Тут весь вокзал переполошили! Справитесь? Что это за тип такой важный?»
Подобное было не раз и не два. Правда, в последнее время чаще всего меня просто встречают опера у вагона, проверяя паспорта у всех пассажиров подряд. Я им издалека кричу: «Я здесь! Здесь! Да-да, шестнадцатое место, Прилепин». И тогда они оставляют в покое пассажиров и ждут меня.
Ведут в отделение. Там спрашивают, что я делал в Москве (если я приехал из Москвы в Нижний), или зачем я приехал в Москву (если я туда приехал).
Однажды в Нижнем я пошутил и на вопрос, что я делал в столице, ответил: «Встречался с заместителем главы администрации Президента РФ».
Опер застыл, раздумывая.
«Пиши, пиши», — сказал я. Он так и записал.
Ко мне домой периодически приходят сотрудники милиции, моей жене звонят с угрозами («Твоего мужа посадят, поняла?»), мне выключают Интернет, меня, повторяю, находят в любой точке города, из чего я заключил, что либо за мной следят, либо прослушивают мой телефон, впрочем, во втором пункте я давно уверен. Что касается первого пункта — тут еще печальнее. Однажды, накануне московского Марша несогласных, я поехал в рязанскую деревню. Поехал на машине, на поминки к своему деду, на девять дней. Когда я возвращался с поминок, это было как раз в день Марша, нам села на хвост машина с двумя мужчинами и ехала за нами около трехсот километров. Мы несколько раз останавливались, они тоже останавливались и терпеливо ждали. Убедившись, что в Москву я не еду, они отстали.
В общем, у меня периодически возникает ощущение, что я живу в самой постыдной африканской стране. Знаете, ведь я ничего не сделал дурного. Я не преступал законов, я платил налоги, я воспитывал детей, я писал книги. У меня немного иные взгляды на ситуацию в России, чем у людей, находящихся во власти, но я никогда не призывал к их насильственному свержению.
