Какая все-таки трогательная и честная позиция в те дни была и у старика-социалиста, и у адмирала, который потом всевозможных социалистов вешал как собак.
И опять же, как точно и метко ругал Плеханов «Апрельские тезисы» одного лобастого человека как «безумную попытку… посеять анархическую смуту в Русской Земле».
Нет, я был бы с Плехановым. Если бы он был моим дядей или, скажем, другом моего отца — наверняка был бы. Пришел бы в «Единство», увидел, как плачет Колчак, и сам сморгнул бы молодую слезу, и погладил старика по колену, и боязливо коснулся плеча адмирала…
Впрочем, была еще одна группа — «Новая жизнь». Она тоже получила свое имя от газеты. Газету издавал Максим Горький. Группа объединяла несколько почитателей Горького, несколько рабочих, ну и представителей интеллигенции, конечно… куда же без них. Она была в чем-то, безусловно, схожа с плехановским кружком, разве что исповедовала интернационализм.
А как можно было не стать поклонником Горького в те времена? Авторитет его был огромен, слава — оглушительна. Войти в состав «Новой жизни» стало бы большой честью для меня. Ну и пусть интернационализм, что ж такого. Обязательно пришел бы туда. Если б меня, конечно же, не отговорил мой отец… но он ни разу не отговорил меня ни от одной глупости.
Другой вопрос, что Горький не желал и не умел участвовать в реальной политике, вгрызаться в «драчки», посягать на места в думах, собраниях и комитетах. И вскоре я понял бы, что нужно искать иную группу, собравшую реальных людей.
«Быть может, настоящие — меньшевики?» — задумался бы я.
Ведь были же настоящие меньшевики, уже далекие от Плеханова, настаивавшие на необходимости эволюционного прихода к социализму. Как это тонко: настаивать на эволюции! Как это ново…
Но — нет! нет! нет! — ведь они стремительно теряли свою известность. На выборах в Учредительное собрание меньшевиков ждали ничтожные 3 % поддержки; едва ли к ним могло прибить сквозняком хоть одного стоящего человека.
А стоящие люди были. Скажем, если бы я узнал в те годы Бориса Савинкова… О, если бы я познакомился с ним!
Я ведь уже знал к тому времени повесть «Конь бледный». С ледяными руками и остывающим сердцем читал я эту настоящую черную книгу любого мыслящего подростка. Да что там подростка: Валерий Брюсов говорил о сочинении Савинкова как о превосходящем по качеству и замыслу любую вещь Леонида Андреева. А просто Савинков видел в лицо всех бесов, которых вызывал, в то время как Леонид Андреев всего лишь фантазировал об их существовании.
Вы ведь знаете Савинкова? Да-да, террорист и поэт. Это он придумал, как убить министра внутренних дел Плеве в 1904-м и Великого князя Сергея Александровича годом спустя. Его приговорили к повешенью. Он сбежал в Румынию. Конечно же, воевал в Первую мировую, во французской армии. После отречения царя вернулся в Россию. У него были жесткие представления о том, что нужно делать: война до победного конца, введение смертной казни в армии за дезертирство и малодушие, и вообще желательно диктатура.
Как это все по-русски! Все, все, все… И монархия, и интернационализм, и диктатура, и эволюция. Как же все были удивительно правы.
Савинков поддержал несостоявшегося диктатора Корнилова, пытался объединить его с Керенским. Ничего не получались. В итоге разругался с Корниловым, а Керенского он и так не очень уважал.
Все распадалось. Ничего не шло им в руки. Никому из них не везло.
Мало кто помнит, что 25 октября Савинков пытался освободить Зимний дворец от красногвардейцев. Если бы Савинкову и его веселым казачкам повезло — какой, черт возьми, фортель выкинула бы русская история! Какие обильные крови растеклись бы… не хуже, чем при большевиках.
Но было уже поздно. Лобастый к тому времени снял парик.
За несколько дней до савинковской авантюры стремительным почерком лобастый написал: «…чтобы отнестись к восстанию по-марксистски, т. е. как к искусству, мы… не теряя ни минуты должны организовать штаб повстанческих отрядов, распределить силы, двинуть верные полки на самые важные пункты, окружить Александринку, занять Петропавловку, арестовать генеральный штаб и правительство, послать к юнкерам и к „дикой дивизии“ такие отряды, которые способны погибнуть, но не…»
Каков стиль, боже мой! Поэзия! И сколь неукротима энергия. Если бы он не сорвал свой седой парик — тот загорелся б у него на голове. И даже Савинков на своих бледных конях смотрелся пред ним не более чем шумным и злобным ребенком.
О, зачем тебе бледные кони, Савинков? О, закрой свои бледные ноги!..
Никто из противников Владимира Ленина не смог совладать с властью в том октябре.
Они так и не сумели найти общий язык — Милюков, Набоков, Шульгин, Родзянко… «Мать их за ноги», — срифмовал Маяковский. И кроме того: Корнилов, Керенский, Савинков, Церетели, прочие, прочие, прочие…
А Ленин и не искал ни с кем общего языка. Он просто уловил ровно то мгновение, когда проносящемуся мимо составу (это была История) можно было вскочить на железную подножку. Мгновением позже было бы поздно.
Но он вспрыгнул, схватился за железное ребро, и оторвать его ледяной руки не смог уже никто.
Состав ворвался в Россию, как раскаленное железо в белые снега — и остались черные, в пепле и крови, борозды. Время прянуло в стороны. Планета треснула, как арбуз. Голоса на перекрестках смолкли.
В те времена, вновь и вновь говорю я, правы были, наверное, все. Очень многие, очень многие были правы.
Но толку в их правоте, если никто из них не смог потребовать — сразу и все: власть, эпоху, нацию, спасибо, сдачи не надо, что у вас там в углу, вон там, да… религия? Давайте сюда!
Такая жадность оскорбила многих в самых лучших чувствах.
Следующие три года каждый из оскорбленных требовал себе хоть немного власти, хоть немного славы, хоть немного земли, хоть немного эпохи.
Всем дали именно столько, сколько просили: чуть-чуть славы, глоток власти, отсвет эпохи, кусок земли. Господь не обижает никого: дает каждому по запросам.
Вы спросите: а что делали мы, молодые люди того октября? А что было делать нам, растерявшимся на сквозняках?
Гайто Газданов, пятнадцатилетний юноша, а в будущем гениальный писатель, спросил у своего дяди на исходе Гражданской войны:
— Кто прав: красные или белые?
— Красные, — ответил дядя.
Гайто пошел воевать за белых. Лишь потому, что их части были ближе.
Во времена, когда к нам нисходит настоящая История, выбор не имеет смысла: всякий является творцом общего дела. Всякий своим веселым, злобным, паленым или чистым дыханием усиливает вихрь (да-да, вихорь) внутри черной воронки, завертевшей и вознесшей до самых небес несчастную страну.
…Это русская, русская, русская страна…
Я помню только, что в ночь на 25 октября у моей дочери, совсем еще маленькой девочки, заболели зубки. Она вскрикивала и кричала: «Папа, папа, уско!»
