Та же отрешенность! Тот же высокий пафос!
А помните, как Толстой выступал против смертной казни?
Вот цитата: «Я отрицаю сколько-нибудь существенное устрашающее действие смертной казни на преступников. Я уверен в обратном — жестокость порождает жестокость… Смертная казнь по своему психологическому ужасу несоизмерима с большинством преступлений и что поэтому она никогда не является справедливым возмездием, наказанием. Да и о каком наказании может идти речь по отношению к человеку, который перестает существовать».
Ощущение такое, что это Лев Николаевич написал, — но это Андрей Дмитриевич.
Да и конфликт Сахарова с социалистическим мироустройством вполне напоминает конфликт Толстого с церковью.
Открою секрет: если перечесть многие работы Сахарова сегодня, то мы обнаружим не либерал-либерального социал-дарвиниста, а вполне умеренного «левого».
Когда именем Сахарова клянутся оголтелые демократы, это столь же странно, как когда на Толстого ссылаются атеисты.
Схожа сама жизненная позиция последних лет этих двух титанов, когда Толстой, грубо говоря, отказался от своих литературных работ, откровенно издеваясь, скажем, над «Войной и миром» — и желая выступать отныне исключительно в качестве мыслителя.
Та же история с академиком Сахаровым, у которого вместо «Войны и мира» были свои великие работы, от многих из которых он наверняка отказался б (как отказался от звания Соцгероя и прочих Сталинских премий) — во имя своей позиции правозащитника и народного наблюдателя.
Только в этом он видел главное оправдание своей жизни.
Разве что от жены Сахаров не сбежал, как Лев Николаевич. А может, и стоило бы…
На все эти темы можно спорить, однако выводы все равно будут очевидны и неизбежны.
Вот они.
Нам очень не хватает сахаровского идеализма, сахаровской последовательности, сахаровского бесстрашия.
Когда смотришь на телевизионные записи выступающего Сахарова, воистину веришь: он говорит, что думает, и живет, как говорит.
А теперь посмотрим почти на любого нынешнего проповедника, политика или правозащитника. Они ж себе сами не верят ни секунды. И правильно делают, что не верят.
И мы не хотим.
2011
К чёрту, к чёрту!
Российская читательская публика не желает иметь в наличии великого русского писателя. Знание, что у нас есть великий русский писатель, — это, надо сказать, ответственность; а отвечать сегодня никто ни за что не желает.
«Вот умрет Лев Толстой, и все пойдет к чёрту!» — говорил Чехов Бунину.
Сейчас такого не скажут.
Был бы жив Толстой, многие тайно думали б: «Скорей бы он умер и все пошло к чёрту! И Чехов еще, и Бунин! И к чёрту, к чёрту!»
Великие множества людей сегодня подсознательно, спинным мозгом желают, чтоб всё провалилось в тартарары, — причем желают этого куда более страстно, чем раньше хотели «в Москву, в Москву».
И всё делают для достижения цели своей. Для начала, говорю, дискредитировали статус великого русского писателя.
Выяснилось, что великий русский писатель живым не должен быть, он должен быть мертвым. Если он живой, то надо сделать так, чтоб он замолчал и не лез со своим мнением. Если он еще говорит, надо убавить ему громкость.
Я помню, как яростно кричали и рычали на Солженицына за его возвращение в Россию в «пломбированном вагоне». Причем порицали писателя как раз те, кто нынче летает в собственных пломбированных самолетах и санузлы посещает тоже исключительно пломбированные.
Да что там: я и сам иногда подлаивал на большую бороду. И что теперь? Полегчало?
Понятно, что в той России, которая была сто лет назад, действительно жизнь пошла к чёрту после смерти Толстого, а сегодня, напротив, всё разъехалось по швам, как тулупчик на пугачевской спине, еще при жизни классиков, а то и благодаря им.
Но разве это отменяет ценность собственно литературы?
Она была десакрализована к девяносто третьему, кажется, году, когда стало ясно, что литература упрямо не дает ответов на вопросы: как жить, что делать, кто виноват и чем питаться. А если дает, то всё это какие-то неправильные ответы, завиральные. Так всем нам, по крайней мере, казалось.
Нынче ситуация немного успокоилась. Действительно великие и ныне живущие (дай им, Господи, здоровья!) писатели твердо разместились на форзацах учебных пособий, их читают и тактично преподают.
Но вместе с тем любое мнение великих писателей фактически выведено за скобки политического дискурса, да и вообще из пространства современной русской мысли.
Кто знает, что думает Валентин Распутин по тому или иному поводу? Кто жаждет его слова? Часто ли интересуются мнением Андрея Битова? Очень ли нам любопытно, что такого скажет Фазиль Искандер? К Василию Белову давно приходили на поклон мужи, ищущие мудрости?
Могут вывести в круг света Эдуарда Лимонова с кольцом в носу, но именно как старого волка в шутовском наряде, и пришептывать при этом: «Акела промахнулся! Акела промахнулся! И вообще это не Акела, а дворняга старая и злая…»
По сути, нет никакого общественного договора о присутствии и наличии великих писателей, без которых нам было бы жить страшно, так как мы ничего не понимаем.
А мы ничего и не хотим понимать! Нам понимать еще страшнее, чем жить в неведении.
Последним, кого спрашивали хоть о чем-то, оказался покойный Виктор Астафьев, но там слишком подл и пакостен был расчет: вытягивать из старого, раздражительного человека бесконечные, несусветные проклятия советской власти — и тем быть сытым и вполне довольным: ничего иного от Астафьева и не требовалось.
Виктор Петрович доиграл эту роль до конца и ушел с брезгливостью и ненавистью в душе, о чем прямо сообщил в предсмертной записке.
А всё потому, что писателя как такового стали воспринимать неадекватно и использовать не по назначению. Началось это, судя по всему, с товарища Сталина, который тем не менее формулировал роль литератора предельно точно: как инженера человеческих душ.
Именно душу и врачует литератор, оперируя метафизическими понятиями. Рассудок ему лучше не доверять, он со своим-то не знает, что делать.
Бабушка моя, вовсе неграмотная крестьянка, спросила меня однажды о моем покойном отце, ее сыне, умершем очень рано:
— Как же он так сердце свое надорвал? — говорила она удивленно и горько. — Зачем так пил много? Он же столько книг прочел! Разве там не учат, как надо жить? Что пить не надо, разве там не написано?
Наше разочарование в литературе именно таким отношением и порождено — хотелось же, чтоб нас научили долго и сладко жить, а оказалось, что нашептали нам обратное — как быстро и мучительно умереть.
Так нам кажется до сих пор, и даже если перекрестишься, ощущение это не пропадает.
