— Вам говорят, с бокалом нельзя, — сказал наконец позеру не понявший ничего толком Молоток.
— Не трогай меня, — ответил позер, развернулся, случайно плеснув вином прямо на грудь Молотку, и вернулся в клуб.
— Черт! — шепотом выругался Молоток и стал отряхивать вино с груди.
— Обмочились, хлопчики! — воскликнул «афганец» и снова захохотал.
— Иди на хер, — сказал ему Молоток, и «афганцу» стало еще смешнее, он уже сипел от смеха.
Мы вернулись к нашей стойке, уселись на табуретки. Я прислонил голову к стене, задрав берет на затылок и открыв мокрый лоб.
— Чего такое? — спрашивал Молоток. — Я не понял. Чего слу-чилось-то?
— Ничего, — ответил я. — Ты же видишь, ничего не случилось.
— А чего этот, высокий, так с тобой разговаривал?
— Ничего, — снова повторил я. — Ничего особенного.
Молоток замолчал недовольно. Ему не понравились мои ответы. Он задумался, и было видно, насколько тяжело ему думать, не озвучивая свои мысли вслух.
Посетители клуба начали разъезжаться.
Я сидел у стойки, стараясь никого не видеть, ни о чем не думать, но мне отчего-то мнилось, что каждый выходящий иронично оглядывает меня. Это казалось невыносимым, но — ничего, выносил, терпел, курил…
Пачка пошла на убыль. Я уже не убирал ее со стойки.
Та, что подходила ко мне — «…надо же, я не спросил ее имя…», подумал я, — она тоже прошла мимо, не сказав ни слова, даже не кивнув головой. Взяла такси и уехала, не обернувшись. Я смотрел на нее из-за стекла, ждал зачем-то, что обернется. Это было важно.
Молоток все молчал, иногда внимательно глядя, как вытаскиваю новую сигарету, и сразу отворачиваясь, когда я прикуривал, — чтобы не смотреть мне в лицо.
«Афганец» еще какое-то время стоял на ступенях, все раскачивался, скаля иногда лицо в улыбке, потом махнул рукой в нашу сторону и, спотыкаясь, пошел пешком.
Около пяти часов, посчитав выручку, выкатился Лев Борисыч и, не попрощавшись, уехал. Он, впрочем, никогда не прощается.
Презрительно цокая каблучками, вышла покурить Аля. Кривя некрасивое личико, глубоко затягивалась, стоя к нам вполоборота, чтобы я видел ее и понимал то, как она относится ко мне. Следом выскочил Вадик, отчего-то повеселевший. Тоже закурил, за компанию с Алей. Он курит одну сигарету за ночь — вот в это время, в пять утра, на рассвете.
Какой сегодня кислый рассвет. Бодяга, а не рассвет.
Москвичи выходили почти последними. Я, лишенный эмоций, с пустой головой, ждал, что высокий опять остановится, скажет что-нибудь, но он, громко икая, разговаривал с водителем и прошел мимо, словно меня больше не существовало.
За ними тянулся позер, в фойе он остановился, чтобы надеть свой плащ. Я смотрел, как он долго размахивает им, обдавая нас дурным запахом еле ощутимого гнилья. Позер торопился, хотел поспеть сказать что-то московским гостям, но не успел, они уехали, сразу дав по газам и нагло сигналя всем, кто брел по дороге.
Позер вышел на улицу. Вадик при его появлении юркнул в клуб, но успел получить пухлой рукой по ягодице. Позер довольно осклабился в убегающую спину Вадика, увидел нас, громко собрал слюну и плюнул, попав на стеклянную дверь. Желтое, густое, словно раздавленный и пережеванный моллюск, текло по стеклу.
Я спрыгнул с табуретки, она упала, загрохотав у меня за спиной.
Позер поспешил вниз по ступеням.
Размахивая рукой, он подзывал таксиста.
«…На своей не хочет ехать, пьяный…» — успел подумать я. Такси поехало к нему навстречу — но я успел быстрее.
Развернув позера за плечо, я сделал то, чего никогда не позволял себе делать с посетителями клуба, — ударил его в лицо, в челюсть, плотным ударом. Поймал его за плащ, не позволил упасть. Схватил за волосы, они были сальные и скользкие, выровнял голову и ударил снова, метясь по зубам.
Отпустил позера, и он упал вперед лицом, отекая кровью, слюной, еще чем-то.
— Он не поедет, — сказал я таксисту ровным голосом. Таксист кивнул головой и укатил.
Молоток, с красным лицом, ударил ногой, пудовым своим берцем, позера по ребрам. Его подбросило от удара. Закашлявшись, он встал на четвереньки и попытался так идти. Я наступил на его плащ.
— Не уходи, — сказал я ему.
Молоток еще раз ударил позера — по животу, и мне показалось, что изо рта позера что-то выпало.
Руки его ослабли, он не устоял на четвереньках и упал лицом, щекой в лужу, выдувая розовый пузырь, который все время лопался.
Я присел рядом, прихватил его покрепче за волосы на затылке и несколько раз, кажется семь, ударил головой, лицом, носом, губами об асфальт. Вытер руку о его плащ, но она все равно осталась грязной, осклизлой, гадкой.
Только сейчас я заметил, что иномарка… все с теми же подростками… так и не уехала. Они смотрели на нас из-за стекла.
Оглядевшись, я нашел камень. Они догадались, что я ищу, и, визжа тормозами, стремительно развернулись.
— Проваливайте на хер! — крикнул я, бросая камень, и он не долетел.
Молоток тоже нашел камень, но бросать было уже поздно. Покачав камень в руке, он кинул его в траву на обочине.
— Пока, Сема, — попрощался я еле слышно.
— Давай, — ответил он хрипло.
Дома, на кухне, сидела моя жена.
— Я очень устала, — сказала она, не оборачиваясь.
Снимая берцы, срывая их, никак не поддающиеся, я смотрел в затылок жене.
В нашей комнатке заплакал ребенок.
— Ты можешь к нему подойти? — спросила она.
Я прошел в ванную, включил жесткую струю холодной, почти ледяной воды. Опустил под нее руки.
— Можешь, нет? — еще раз спросила моя жена.
Я упрямо натирал мылом кисти, ладони, пальцы, так что мыло попадало под коротко остриженные ногти. В который раз опускал руки под воду и смотрел на то, что стекает с них.
Ребенок в комнате плакал один.
Белый квадрат
Привет, Захарка. Ты постарел.
Мы играли в прятки на пустыре за магазином, несколько деревенских пацанов.
Тот, кому выпало водить, стоял лицом к двери, громко считал до ста. За это время все должны были спрятаться.
Темнолицые, щербатые, остроплечие пацаны таились в лабиринтах близкой двухэтажной новостройки, пахнущей кирпичной пылью и в темных углах — мочой. Кто-то чихал в кустистых зарослях, выдавая себя. Другие, сдирая кожу на ребрах, вползали в прощелья забора, отделявшего деревенскую школу от пустыря. И еще влезали на деревья, а потом срывались с веток, мчались наперегонки с тем, кто водил, к двери сельмага, чтобы коснуться нарисованного на ней кирпичом квадрата, крикнув: «Чур меня!».
