Весь мир бледнел или седел,
как будто белены поел.
И было нам не по себе
от этой белизны.
Как привидение бела,
прикрывшись скатертью,
ты, кошкой выгнувшись, спала
и, просыпаясь, мило зла,
проклятья комарам слала,
смешно и матерно.
Во сне кружилась голова
и что-то давнее.
Дышала ты едва-едва,
нещадно растрепав диван,
вчерашний выветрив дурман
своим дыханием.
Ладонь твоя мою звала,
как птица ищет корм,
как жаждет дождь иссохший злак,
я руку дал, хоть ты спала,
свою ладонь в мою вплела
и нежно, и легко.
В беспепелье тобою выжжен,
вживался в трепет глаз.
В любви тобой — в болотной жиже,
в любви твоей — в небесной выси.
И в линиях судьбы и жизни
стекался пот у нас.
От ветра дым паникадильный
проник в раскрытое окно.
А птицы по столам ходили
и наше выпили вино.
* * *
Я потерял спички. Коробок потерял, говорю.
Потерял ощущение бренности, гибельности бытия.
Наглый, словно сорняк, стою на мокром ветру.
Счастье, как ты велико. Куда мне спрятать тебя?
Нет ощущенья холода, слякоти. Пелена
ветра, тумана и снега не настигает меня.
Что-то крошится в ладонях. Кажется, это зима:
бесится, но не слышна, будто в немом кино.
Не принимаю к сердцу. Не научусь принимать.
Очень хочу принять, но сердце, как тот щенок,
глупо сидит в углу, в лужице на полу.
То он полижет живот, то он почешет скулу.
Сердце, где ты и что ты? Ты что же, вовсе нигде?
Не знаю твое биенье, не чувствую тяжесть твою.
Господи, строгий Боже, как же ты не доглядел,
что я стою, улыбаясь. Даже что просто стою.
Нет ощущения времени. Теплый, безумный, живой,
вижу сплошное счастье. Куда мне столько его.
Стыло, я знаю, стыло. Я знаю и не могу
впустить в себя хоть на атом черную синеву —
гарью пропахший вечер — город в грязном снегу —
гибельность этого сердца — этого ветра звук.
Я не умею больше не миловать, не корить.
Что мне просить у Бога? Разве что прикурить.
* * *
Если в электричке,
сидя друг против друга,
мы прижмемся к обмороженному стеклу щеками
и
постараемся соединить губы,
то на стекле останется бабочка,
а
на наших щеках рисунок пальцев всех
желавших узнать, куда едем.
* * *
Я не ведаю, что творю,
я тебе о любви говорю.
В светофорах мигающий красный.
Этой ночью дурною, заразной
континенты идут ко дну.
Разве я при этом усну…
В светофорах мигающий свет.
Пропускаю помеху справа,
пропускаю целые главы.
А конца в этой книге нет.
Как в бреду, улетаю в кювет…
Ах, мигающий красный… алый…
темно-розовый… огневой…
Словно сердце, движенье встало.
Бледный месяц, как часовой,
опаленная тень краснотала…
Дать понять им, что я живой.
Я не ведаю, что творю,
я тебе о любви говорю.
Ты родная, ты рядом одна,
Ты мне тысячу лет как жена.
Пляс
Снегири в одеждах алых.
Косари в рубахах белых.
Боль в натруженных суставах.
Жар в руках остервенелых.
Косари одежды сняли,
на телах озноба синь.
Парусами обрастали
мачты сосен и осин.
Пью истомы сок соленый,
Мне не тошно, не легко.
Прохожу, хмельной и сонный,
По закату босиком.
Коли бос — идешь и пляшешь,
Пятки обжигает жуть.
Косари, рубахи снявши,
Снегирей в закате жгут.
* * *
Стенька Разин
лениво наблюдал пчелиную суету
пчелы вились возле его головы
с выжженными ресницами
и медовым соком на коже
пчелы вились
возле его головы насаженной на кол
так схожей с цветком
цветком на стебле
* * *
Мальчики направо — ну их к черту.
Девочки налево — там, где сердце.
На разрыв аорты воет рота,
матушка попить выносит в сенцы.
Клюнул жареный петух туда, где детство
заиграло, и забил крылами.
Нам от мертвых никуда не деться.
Кто здесь в рай последний — я за вами.
В небе морось, в мыслях ересь,
через день ли, два отслужат здесь обедню.
Сохранит твою глазницу или челюсть
ил речной, отец дурной, приют последний.
С каждым взмахом петушиного крыла
раскрывается нехоженая мгла.
Матушка попить выносит нам,
ковшик бьет, как в лихорадке, по зубам.
* * *
ошалевшие
на усталых конях
в запахах тревожного июльского солнца
сырого сукна и пота
въезжаем в селенье
испуганные крестьяне выносят хлеб-соль
заранее зная
что висеть нынче их барину
(кричавшему вчера: на конюшню! —
а сегодня: я ль вам отцом не был!)
висеть ему
за ребро подвешенному на воротах
и неразумные крестьяне
крестятся и прячут девок на сеновалах
не зная что волю
подаренную им
не купишь хлебом-солью
и не догадываются что к вечеру
выбегут девки в ужасе
из подожженных нами сеновалов
и остужать мы их будем
обливая из ведер колодезной водой
и будут вздрагивать от жары и визга
пугливые кони
и перепадет нам завтра от батьки за непотребство
зато зарево будет видно даже из Астрахани
* * *
