Мы тоже двинулись за ним, посмотреть и разобраться, как кувыркались наши машины, но ничего толком не было понятно. На улице уже вечерело, темнота подступала настырно и незаметно.
Что твои плечевые, мы постояли на трассе и приняли решение оставить «копейку» тут, а машину Рубчика извлечь, для чего необходимо тормознуть какой-нибудь грузовичок с приветливым и отзывчивым на людскую беду водилой.
В меру мощная машина вскоре пришла.
— Чего, сынки? — спросил мужик, выйдя к нам на свежий воздух из своего грузовичка, груженного кирпичом, и мы сразу поняли — этот поможет.
— Вон, отец, скувыркнулись.
Не сговариваясь, мы сразу стали называть его отцом. Мужик к этому располагал. К тому же все мы давно были безотцовщиной.
«Отец» спустился вниз, в овраг, не уставая жалеть нас и подбадривать.
— Ах вы, дуралеи, — говорил он. — Как же вас теперь доставать отседова…
Мы еще не успели дойти до затаившейся на краю машины Рубчика, как за нашими спинами на дороге раздался грохот такой силы, словно с неба об асфальт пластом упал старый, очень железный самолет. Мы, трое молодых, сразу дали слабину в коленках и присели как зашуганные. Спаситель наш, не дрогнув, оглядел нас, застывших на корточках, и медленно повернул взор к трассе.
В грузовик правой стороной въехала «газель». Водителя «газели» не было видно. Но то, что представляла собой правая сторона его машины, не оставляло надежды увидеть его при жизни. Кирпич, который был в кузове грузовичка, от дикого удара осыпался на «газель», частично украсив крышу, частично заполнив салон.
Мы бросились к дороге… Обежали «газель»… Водитель сидел на асфальте с голыми ногами. Белые пальцы шевелились, словно узнавая друг друга заново.
Подняв водилу, наперебой расспрашивая, как он себя чувствует, не получая ни одного ответа, мы все-таки разглядели, что у него нет и самой малой царапины; разве что при встрече с грузовиком он вылетел из тапочек и на улицу вышел уже голоногим.
— Как же ты мой грузовик не заметил, милок? — горился «отец». — Заснул, что ли? Ой ты, дурило…
Раскрыв дверь «газели», мы увидели, что кузов грузовика теперь располагается непосредственно в салоне, рядом с сиденьем водителя.
— Если б у тебя был пассажир, он принял бы бочину грузовика на грудь, — сказал Рубчик водителю, который еще ничего не соображал и только переступал по асфальту, как большая птица.
— И сидел бы сейчас этот пассажир в самом непотребном виде, с кладкой белого кирпича вместо головы, — заключил братик.
Тут, свистя тормозами, едва не передавив всех нас, подлетела еще одна «газель», и оттуда почти выпал человек с юга; у него было жалобное, готовое разрыдаться лицо и непомерный, стремительный живот, который он без усилия переносил с места на место, обегая нас.
— Ты жив? — спросил он водителя, но тот еще не вспомнил, как говорить.
Мне показалось — задавая свой вопрос, человек с юга имел в виду совсем другое, что можно сформулировать, например, как «зачем же ты жив до сих пор, падла?!».
— Что это? — спросил он нас шепотом, жестом раскинутых рук показывая на дорогу, машины, кирпич. Но ему снова никто не ответил.
— Я купил эти машины, — указал он на свои «газели» большим согнутым пальцем. — Я гнал их домой, — сказал он и опустил руки. Живот его дрожал, как при плаче.
— Ничего, — сказал тот, кого мы называли отцом. — Все живы, милки. Радуйтесь, милки.
— А мы радуемся, отец, — сказал братик просто и прикурил сигаретку.
Человек с юга посмотрел на нас, сделал неясное движение энергичными щеками, сходил к машине и вернулся с красивыми ботинками. Присел и поставил их у ног своего водителя.
Тот обулся и сказал наконец первое хриплое теплое слово:
— Спаси… бо…
Славчук
Славчук должен был родиться негром.
Я часто читаю ночью при включенном, но без звука, телевизоре. В телевизоре, неслышные мне, поют, раскрывая яркие рты, молодые женщины. И наблюдая их в тишине, я особенно остро понимаю, что не только мне скучны их голоса, но и сами они преследуют какие-то иные цели: едва ли им хочется петь. Просто пение — наиболее удобный способ для того, чтобы демонстрировать движение губ и все мышцы, способные сокращаться и подрагивать.
Потом, в следующем ролике, появляются негры, эти блестящие, покрытые крепким мясом звери, с белыми зубами или с белыми и одним, впереди, золотым, на котором, непонятный мне, едва различим рисунок. Негры читают рэп — я раньше слышал, что многие из них бандиты, и поэтому, не сдержавшись, включаю в телевизоре звук — послушать, как они произносят свои, непонятные мне, слова.
Русские бандиты не читают рэп. Наверное, у них нет чувства ритма.
Однако же Славчук был родственной этим мрачным чернокожим певцам породы: бугры мышц, сильные скулы, четкие ноздри, почти ласковая улыбка, чуть вывернутые губы, зуб из странного металла, девушки вокруг, которые наконец-то не поют, но лишь прикасаются то одной, то другой своей стороной к мужчине, исполняя главное свое предназначение.
Я вовсе не хочу сказать, что Славчук был куда более уместен в Гарлеме, чем в тех краях, где ему довелось родиться и умереть. Он неплохо выглядел и здесь, среди березок и без мулаток. Просто если б его воскресили, чтоб поместить средь чернокожей братвы, он наверняка стал бы там своим парнем.
Это был маленький полусельский городок на среднерусской равнине, тихо переживавший исчезновение советской власти. Дом моего деда стоял на одном порядке, родители Славчука жили на соседнем. Нас разделяли огороды: ровные грядки картофеля, всегда выдающие пышным сорняком лентяя, вдовца или пьяницу.
На картофельных листьях висели колорадские жуки. Когда я давил их пальцами, на руках оставался приторный запах и желтый цвет колорадской смерти.
Каждое утро начиналось со Славчука. Раньше него вставали только бабы, державшие коров. Но баб не было видно: отогнав своих буренок на пастбище, они возились во дворах, пока мужики досыпали.
А Славчук уже сидел на крыше, голый по пояс, перекладывал толь, вгонял длинные гвозди в реи. Потом он, невысокий и удивительно ладный, под прохладным, пару часов как вставшим солнцем полол огород, и это ему шло. Хотелось самому так же непринужденно работать мотыгой.
Огород Славчука всегда выглядел как натюрморт.
Странным казалось, откуда он взялся такой у своих родителей.
Мать Славчука носила стертое лицо, ни одна черта которого не могла запомниться и на минуту.
Отец — невзрачный, сутулый и маленький, к тому же мужичок с залысинами и плохой речью. Неумелый и суетливый.
Как у них родился этот белый, грациозно передвигающийся, спокойный и сильный негр, я не знаю.
Однажды дед мой, проезжавший в поле на мотоцикле мимо отца Славчука, не выдержал и остановился. Отец Славчука косил.
