Непрестанно царапаясь и спотыкаясь, брели в густой черноте, когда услышали, как на том берегу лает собака. Хриплый голос ее метался вдоль берега, и раздавался шум воды — она то врывалась в воду, то возвращалась обратно.
Через час начало светать. Мы наконец остановились и долго вслушивались. На разные голоса защебетали птицы, и для меня это было знаком, что жизнь еще продолжается, что полоумие минувшей ночи не вечно.
— Братик, ты зачем нас опять в лес привел? — спросил я.
Мы выжимали вещи и прыгали, полуголые, посередь леса, цепляясь белыми, в огромных мурахах, руками за деревья.
— Извини. — Братик извинился передо мной первый раз в жизни. — Нехорошие предчувствия… Мне кажется, там убийцы живут, — добавил он спустя минуту, трогая ладонями свои щеки.
— Где? — не понял я.
— Везде.
Я хотел пожать плечами, но они и так танцевали.
Братик натянул рубаху, повернулся и пошел в сторону реки, забирая далеко вниз от деревни, из которой мы сбежали.
— Ты убийц никогда не видел? — спросил я, едва поспевая за ним, очень уставший. — Да и дружок твой сидел за мокруху. Который тебя в гости зазвал. А? Кого ты напугался?
— Таких убийц я не видел, — сказал он. — А кореш мой видел их и рассказывал мне о них. Я ночью вспомнил… — братик раздвинул кусты, посмотрел на речку, — вспомнил о том, что… — добавил он, вышел на берег и наконец закончил фразу, — …что кореш мой говорил мне однажды. Вдоль реки пойдем, — закрыл братик тему. — Деревня кореша моего тоже на реке стоит. Даст бог, на этой же. Тогда доберемся.
К обеду погодка разогрелась, и мы повеселели и даже искупались.
Лица, и ноги, и животы, и спины были у нас буквально располосованы, как у выпоротых, и так сладко зудели глубокие царапины на горячем солнышке.
Мы немного поспали на бережку и, очнувшись, потрепали дальше вдоль реки, а иногда по реке, потому что не хотелось в зарослях путаться.
На мои докучливые вопросы о вчерашней суматохе братик отмалчивался или отнекивался с таким лицом, что я видел наверняка: ничего говорить в ближайшее время не станет. Выжидал час, теребил братика снова, и опять безответно. Потом мне и самому надоело все это.
Мы добрались к вечеру, осунувшиеся за два дня, но сразу запылавшие радостными, расцарапанными щеками, едва увидели человеческое жилье.
— Только не говори мне, что в этой деревне живут маньяки, я больше не пойду в лес, — заранее готовил братика я.
— В этой деревне живет мой кореш. Вон его дом, — ответил братик спокойно.
Кореш встретил братика молча, обнял его, провел нас в дом.
— А чего морды какие? — спросил он удивленно, — С дерева оба упали? Шишек хотели нарвать?
— Что-то вроде того, — ответил братик и представил меня.
Я протянул руку, ее пожали с добрым чувством.
Получив просторные, залатанные, но сухие рубахи и штаны, мы переоделись, и, радостно суетясь, сели за стол. Там уже была картошка, сало и небрежно порезанные огурцы. Кореш вынес из-под стола на белый свет бутылку, она глянула виновато и покачала жидкостью приветливо.
— Ну что, Валек, как живешь? — спросил хозяин.
— Слушай, у меня сначала вопрос к тебе, — ответил братик. — Ты… ты тогда верно все говорил про деревню, которая в одном дне пути от ваших мест вверх по реке? Не сбрехнул ничего?
Кореш помолчал, разглядывая нас с новым интересом.
— О, братки дурные… — сказал он негромко. — Были там?
Пацанами, двадцать лет назад, кореш братика, тогда еще совсем зеленый, полтора метра высотой, и один его деревенский дружок уплыли в юношеской дурной забаве на хилой лодчонке непростительно далеко — сами не помнят, как догребли до соседнего, далекого селения. Прихваченные с собою яблоки пожрали давно, пойманную рыбку съели без соли в обед, костерок разведя. Увидели жилье и обрадовались терпкой пацанячьей радостью.
Решили пойти молочка попросить, но вскоре раздумали.
У кореша тогда уже были наклонности вполне очевидные: брать чужое, когда только можно, и пользоваться этим в свое удовольствие. Только в родной деревне его уже не в первый раз находили и наказывали нещадно: родной отец больше всех старался, не один кнут испортил.
А тут деревня чужая, посему кореш предложил лодку припрятать, а самим пойти поискать чего любопытного.
Решили, что пожрать в огородах нарвут, там же картошки в дорожку накопают, ну и, если будет везение, какую-нибудь важную вещицу без спросу прихватят.
Доползли до крайнего двора, но тот показался худым и неприветливым. В следующем собака надрывалась неведомо на кого. Третий глянулся, и пацаны выбрали себе ближнюю постройку: крепкую, но, судя по виду, для жилья не предназначенную.
Отломали в заборе доску, влезли, узкоребрые, в образовавшуюся прощелину. Дверь в постройке оказалась неприкрытой, так туда и попали.
Качалась в солнечном свете тяжелая пыль. Пахло дурнотно и крепко. Косы висели у потолка. Вилы, вниз черенками, топорщились у стенки. Лодка старая стояла на боку. Удила со спутанными лесками были свалены в углу. Тазы какие-то ржавые повсюду, печка с кривой трубой, а в дальнем конце — бреденек старый и дырявый, давно им, видно, не пользовались.
— А это что за херня, — пнул кореш прикрытый рогожей то ли куль, то ли еще что, в полутьме было не разглядеть толком.
Присел, рогожу приподнял и увидел мертвого мужика с перерезанным горлом. Глаза раскрыты, рот раскрыт, и глотка — хоть ладонь запускай.
Дружок тоже подошел глянуть, и упал на задницу, и был готов заорать, но кореш ему несколько раз кулаком засадил в бок и слегка отрезвил.
Тут во дворе зашумели, пацаны кинулись к щелям постройки, смотреть, кто там, и увидели, судя по всему, хозяйку. Она спокойно прошла мимо. Из иной, малой, сарайки вынесла зерна в тарелке, курам насыпала — те сбежались сразу же.
Следом муж появился, сказал хозяйке что-то, она кивнула и снова в малую сарайку ушла. Дверь за ней захлопнулась, а муж со двора исчез неприметно — в щель не разглядеть было толком, куда делся.
Тут пацаны и вылезли разом, кур спугнув и петуха растревожив. Оставили каждый в прощелине забора по лоскуту кожи с юных ребер. Хотели ползти поначалу, но не сдержались и замелькали пятками до самой реки. Кинулись в лодку и погребли как припадочные до самого дома.
— От страха чуть не выли, — усмехнулся нам корешок и подцепил последнюю картошечку со сковородки.
— Неделю таился, — добавил он. — Потом не сдержался и отцу рассказал, что видел. Отец меня часто бил, но в тот раз я подумал, что не выживу.
Сознание потерял. Очнулся — мать стоит неподалеку и тоже бровью не ведет. Меня водичкой полили, приподняли, и тут дед папашу сменил. Поленом херачил прямо по спине.
