— Давай еще, — сказал Безлетов. — Сейчас на подъем — тяжело. А там вон вниз дорога идет. Будет легче.
— Будет легче, — повторил Саша без смысла.
Вновь потащили.
Наезжали на колдобины, останавливались, приподнимали гроб, выползали.
Еще попадали на поломанные сучья. Вырывали их из-под гроба со скрежетом, зло отбрасывали в кусты.
С горки действительно было чуть легче. Несколько мгновений гроб катился сам. Но потом резко поехал вбок — чертыхнувшись, Саша бросился выправлять, упал в снег, ухватился за боковину гроба, удержал. Лежал, обняв обитое тканью дерево.
Мать неожиданно громко заплакала.
— Что же мы делаем, Господи… — причитала.
— Давай потихоньку… — сказал Безлетов тихо, не обращая внимания на плач.
Выправили гроб. Спустили его с горки, придерживаемый Сашей сзади.
— Может, легче узким концом вперед? — спросил Безлетов.
— Не знаю… — сказал Саша. — Будем перевязывать наново?
— Ладно, так пошли.
Саша снял шапку, засунул в карман. Она вскоре выпала.
— Санечка, — почти взмолилась мать. — Одень ты шапку. Простынешь же, Сань!
Саша не отозвался, еще и расстегнулся.
Начало темнеть.
Мать иногда просила уступить ей место — хотела подменить кого-то из мужчин. Ей не отвечали.
Медленно шли, тяжело дыша. Всё медленнее шли и всё тяжелей дышали. Сплевывали длинно.
Порой менялись местами — когда уставало «тягловое» плечо.
Перевернули-таки гроб малым концом вперед — но так он зарывался быстрее. Пришлось опять перевязывать веревку.
Вновь мягко полетел тихий снег. Предночным холодом начало прижигать щеки и лоб. Уши онемели, ледяные.
Длинные ветви деревьев, вытянутые над дорогой, видные издалека, дурнотно раскачивались. Хотелось прихватить их зубами.
Стало как-то тошно и мерзло, словно кто-то холодным, ржавым ртом дышал на внутренности.
— Мам, брось шапку! — попросил Саша.
Она брела позади, тихая. Встрепенулась, бросила.
Деревья стали чернеть.
«Хорошо мы тут смотримся, наверное, посреди леса… С гробом…» — подумал Саша.
— Настоящие русские похороны… — неожиданно сказал Безлетов почти о том же, что прибрело в голову Саше, — …русские проводы… — поправил Безлетов последнее слово, тяжело дыша.
Они молчали почти всю дорогу, иногда Саша забывал даже, что он рядом, этот человек. Да и сил не было говорить.
Пока светлело небо, Саша пытался угадать те места, которые с детства остались памятны. Зимой сложно распознать летние полянки и стояночки, но иногда получалось. Ничего особенного — там вот, кажется… да, там, однажды остановились: ехали с дядей Колей на его машине, и мама, молодая, с отличной улыбкой и очень счастливыми глазами, пошла в лес и сразу вернулась с грибами — она находила их легко, только очень боялась ужей… Мужики в это время курили.
«Ай да Галенька, — сказал дядя Коля. — Хозяюшка какова?» — и оглядел мать всю как-то особенно.
Только сейчас Саша понял, что дядька влюблен был в маму. Что-то еще вспомнилось сразу, какая-то сценка на пляже… Забыл. Саше было тогда лет шесть.
А вот где-то здесь… они откуда-то шли… «Почему шли, не помню…» Саша устал тогда. Отец нес его на шее. Посадил и нес. Саше нравилось, что — высоко. «Почему мы все-таки шли пешком? И скоро ли мы пришли? Не помню ни черта…»
И Саша снова брел с пустой головой, иногда пытаясь дыханьем согреть руки, которые были и жаркими, и замерзающими одновременно. Не помогало.
Стемнело, и вообще стало не за что зацепиться мыслью.
Иногда Безлетов начинал резко, почти визгливо кашлять.
— Ребята, может, съесть чего хотите? — спросила мать.
«Мать этот кашель спугнул с ее тоски черной…» — догадался Саша.
— Не надо, — ответил он на вопрос.
— Нет, надо, — сказал слабо Безлетов. — Не могу больше, — выдохнул он.
Мать неловко засуетилась с сумкой, не зная, куда ее поставить.
— Ставь на гроб, ладно, — сказал Саша. — Не обидится отец.
Саша присел у гроба и стал пускать слюну.
«Сейчас вырвет…» — подумал он отстраненно. Встал.
Руки мелко дрожали. Слезы на глазах стали намерзать.
Саша прикурил и увидел при свете зажигалки, что Безлетов бледен.
«А если у него сердечко шалит?..»
Мать тоже приметила.
— Алексей Константинович! Может, вам таблетку?
Безлетов слабо замотал головой.
Мать дала ему какой-то бутерброд, он стал вяло жевать.
— Чай остыл, наверное… — мать достала термос.
— Холодный, да, — подтвердила она, плеснув себе. — Будете? — спросила у Безлетова.
— Может, у тебя что погорячей есть? — спросил Саша, с отвращением затягиваясь сигаретой.
— Остыл же, говорю… — не поняла поначалу мать. — А, есть, кажется. Да… Водка. Водку будете?
— Будем-будем… — сказал Саша хмуро и забрал бутылку. — Дай нож.
Легко стукнул о гроб открытой бутылкой, чокаясь. Выпил прямо из горла. Налил Безлетову в стакан. Тот отпил половину, закашлялся. Остатки выплеснул.
Стало еще тошнее и холодней.
Взялись за холодную веревку, как неживые.
«Тяжело как, Господи…» — неожиданно признался себе Саша и чуть не заплакал.
Ползли, как дурные, еще, наверное, минут семь и снова стали.
— Сил нет… — сказал Саша вслух. Оглянулся и понял, что они ушли метров на тридцать, не больше, от того места, где только что пили водку.
— Мы замерзнем здесь… — сказал Безлетов тихо. — Надо в деревню идти.
— А то околеем, — повторил он и смолк, сипло дыша. В горле его клекотало, но даже раскашляться сил у него уже не оставалось.
— Надо бы костер развести, — прошептал Саша. Его потряхивало совсем нехорошо. Он присел, взял в ладонь снега, поднес к губам, но не решился положить белое, хрусткое и холодное в рот.
Мать дрожала. Она присела на гроб, опустила голову.
— Мам, с сердцем плохо? — спросил Саша.
Она остановила его рукой. Посидела минутку.
— Саш, достань… — она не договорила.
Раскрыла рот, дышала часто.
— Мам? — снова осторожно спросил Саша.
Она молчала еще минуту. Сын стоял рядом, ненавидя себя, снег, синь, сумрак.
Но по дыханию матери Саша почувствовал, что ей стало на малую толику легче.
