— Положите сейчас меня вместе с отцом… — сказала она немного ожившим голосом.
Слабыми руками поворошив сумку, достала таблетку, кинула в рот, зацепила снега, закусила, тяжело сглотнула.
Никто уже не мог разговаривать.
Все уселись на гроб и сидели спина к спине. Мать — недвижно, Саша — потряхивая головой. Безлетова сильно трясло.
На небе появилось несколько звезд, совсем крохотных.
Саша неожиданно понял выражение «колючие звезды». Откуда-то выбрело это понимание, но разжевать его, изъяснить внутри себя Саша не смог, ни воли не хватило, ни желания.
Холод последние силы подъедал. Захотелось спать… свернуться калачиком на гробе…
Безлетов сполз с гроба, встал на четвереньки. Его вырвало. Он долго отплевывался.
Мать тихо завыла.
— Давайте сдохнем все здесь, — сказал Саша.
Безлетов долго стоял на четвереньках, покачиваясь, потом сел прямо на снег.
Саша достал зажигалку, посветил часы. Два часа ночи. Они шли больше десяти часов. Кто бы мог подумать…
Ну ладно, не шли. Последние часа полтора вот на этих ста метрах провели, ковыряясь в снегу…
— Кто в деревню пойдет? — спросил Саша.
— Ты, Сань, — сказала мать. — Мы тут костер попробуем развести. Или лучше вместе идите. Я посторожу.
— А то украдут… — прошептал Саша.
Оставить мать он не мог. Не идти не мог. Отправить одного Безлетова тоже не мог.
«Как все глупо, Господи!» — хотелось заорать.
«Я все перепутал. Все перепутал. А где? В каком месте я ошибся?»
— Саш…
— Чего, мам? Я пойду сейчас.
— Тихо!
Мать прислушивалась.
Безлетов поднялся, стоял, раскачиваясь и глядя куда-то в темноту.
Спустя минуту стал слышен нестройный, пугливый топот, шум полозьев и хрусткий, наглый мат здорового, крепкого мужика, погоняющего лошадь.
— Это Хомут… — сказал Саша, узнав по голосу соседа, живущего через дом от бабушки с дедушкой.
— Эй, мы здесь! — неожиданно для себя заорал Саша, хотя они стояли на дороге.
— Тпрру! — конь стал в нескольких метрах от них.
Хомут вылез из саней, подошел ближе.
— Санек, ты, что ли? — спросил он голосом, в котором слышались крепко замешанные и ненаигранные суровость и почти веселость. Но и за суровостью, и за веселостью едва различимой жесткой нитью чувствовалась смертная тоска. Нить была жестка и крепка настолько, что ей и удавить можно было и удавиться.
— И Галя тут, Галенька, — признал Хомут, пожал руку Безлетову.
— Ну что, Васята, не замерзла спина? — Хомут присел рядом с гробом и похлопал по крышке. — Сейчас домой поедем.
Он ничего не спрашивал, не суетился, подогнал сани, ловко правя, развернул. Конь перетаптывался, нюхал снег, косился на гроб, крутил головой. Хомут велел мужикам (он их так назвал, околевших вконец, — «мужики», что Сашке отчего-то прибавило сил) взяться за узкий конец гроба, сам подхватил тяжелый, хэкнул, и гроб улегся на сено.
— Н-но! — негромко велел Хомут. — Придержи, — попросил Безлетова, указав на гроб. — А то потеряем кого.
Тут только и спросил у Сани:
— Давно вы тут стынете?
— Давно. Водитель уехал в город. Дальше не поехал.
— Ну, еще бы… — ответил Хомут и рассказал, чуть помолчав. — А я проснулся и думаю: надо в лес ехать. Бабка-то надысь мне говорила: привезут. А сегодня пришла вечером, вся черная, говорит: знать, передумали. «Решила, — говорит, — Галя поближе к себе положить. Чтоб родители одни тут в сиротстве сгинули». Я сразу подумал: что-то не так, бабка. А ночью меня как толкнули. Фуфайку набросил, запряг и поехал было. Моя проснулась, зашумела, крикунья-то, давай меня раздевать, коня распрягать, а я говорю: «Вася там замерз. Поеду». Влепил ей разок. Она говорит: «К бабе собрался». А то я к бабе не найду времени съездить… Сейчас, Вася, мы уже дома.
Саша лежал в санях на боку, как в детстве, и сани летели легко и мягко, и конь торопился домой, чувствуя деревню.
Глядя на Хомута, Саша приметил, что и вправду фуфайку он на голое тело набросил — пока гроб укладывали, она расстегнулась, и голая грудь виднелась. Злой, хваткий ветер вылетал порой навстречу саням, но вскоре исчезал в лесу ни с чем. Все нипочем было Хомуту. Правил, стоя на коленях, легко и сурово.
У стариков оконца горели. Бабушка на пороге встречала. Дверь открыла. Спросила у Хомута:
— Что, Вася позвал? Он завсегда тебя на всякую дурость подбивал. Сегодня первый раз для дела ты ему понадобился, сыноч-ку-то…
Мать зарыдала. Бабушка запричитала голосом высоким, пронзительным и горьким, как черная земля.
Дед вышел, высокий, в рубахе с расстегнутыми рукавами.
— Приехали, Санькя? Ну, заходите.
Глава пятая
В очнувшемся мозгу проявилась похмельная, проверенная годами максима: сон алкоголика крепок, но краток.
Крепок. Но краток.
Саша открыл левый глаз. Да, на улице было еще темно.
«Бес-сон-ни-ца…» — шепотом, по слогам произнес Саша.
Он проснулся на своей кровати.
На полу были расстелены два матраца. На матрацах, укрытые пледом, лежали Веня и Лешка. Их лиц Саша не разглядел.
«А Негатив? Где он? Он, кажется, ушел домой… Да-да, ушел…»
Саша отвернулся к стене, накрылся одеялом с головой. Вставать не хотелось. Но и уснуть не было возможности.
Глаза под закрытыми веками чувствовали себя неуютно. Им хотелось открыться и смотреть.
Саша выпростал голову из-под одеяла и увидел расплывшиеся в полутьме, пожелтевшие от частых касаний обои. Рисунок их был почти неразличим.
Думать о предстоящем сегодня не было никакого желания.
Вспоминать о произошедшем вчера тоже не хотелось.
Саша вспомнил себя — пьяным, громким, — поморщился брезгливо.
«Какой я?» — неожиданно подумал Саша.
Кто и какой? Дурной? Добрый? Надежный? Безнадежный?
Не было такого зеркальца, чтобы разглядеть свое отражение. Словно на это зеркальце наступили сапогом, раздавили его. И, силясь рассмотреть себя в осколках, можно было увидеть лишь непонятные черты, из которых не составить лица.
Саша никогда не мучался самокопанием.
Редко из-за чего переживал глубоко и болезненно. Только из-за того, что стоило переживаний. Отец, да.
Не совершил за свою жизнь ни одной откровенной подлости. И не откровенной тоже…
Не пережил ни одного унижения, кроме дурацких пацанских, когда старшеклассники отнимали деньги.
