Точно — это уже было… Воздуха не стало, но отчего-то его было достаточно внутри тела — настолько много, что можно было не дышать ртом.
Били с оттягом, в жестком, все убыстряющемся ритме, и он сам подставлялся под удары, стремился им навстречу всем телом. Принимал унижение легко, чувствуя, что хочется закричать, но нет голоса. И не надо.
Было, это было, да.
И сводит ноги. Бейте в ноги, просил он, их сводит. Казалось, что чем сильнее будут бить, тем скорее отпустит боль мышцы, скручивающиеся в жесткие жгуты. И мышцы расслабятся.
Откуда-то, всего на секунду, вновь пришло острое и болезненное зрение. Увидел: подпрыгивающие подбородки, влажные от пота, тяжелые.
Новый удар вывел его из сознания, и он догадался, зачем его били: едва он утерял связь с рассудком, его начали фотографировать — несколько фотографов сразу, невидимых за вспышками их аппаратов. Эти вспышки три или четыре раза остро, болезненно выхватывали его из засасывающего, черного, огромного. Каждая вспышка озаряла его расширенные зрачки и раскрытый красный рот, в котором клубился и путался, вырываясь наружу, крик.
Им явно хотелось зафиксировать момент его гибели. Но последние вспышки показались слабыми, размытыми, словно его фотографировали из тумана…
И все пропало.
Глава восьмая
Или только началось?
Он пришел в себя поздно вечером. Может, час спустя, может, два. Под животом было сыро.
Сначала подумал: «Я не умер».
Потом подумал: «И не умру».
Вспомнил: «А зачем они меня фотографировали?»
И вдруг понял: никто его не фотографировал. Показалось.
Попытался встать. Руки, как ни странно, работали. Но подняться не вышло.
— А что же у нас не работает? — Саша стал разговаривать с собой вслух, бурча негромко и, как ему казалось, — добродушно.
Дико болела кровоточащая грудь, чуть ниже соска. И с макушки что-то подтекало на лоб. И нога стала какая-то совсем не та.
Встать не получилось.
Саша пополз.
Почувствовал, что ползет без штанов. Но их не сняли — они были приспущены.
Попытался согнуться, прихватить ремень, потянуть на себя — чуть не выпал из сознания от боли.
Отдохнул и стал выкручиваться медленно, тихо, по миллиметру, чтоб хоть одним пальцем дотянуться до джинсов.
Не получалось. Егозил ногами, стонал. Догадался наконец, что если сгибаться не вправо, где порезана грудь, а влево — так проще. Больно, но не настолько. Зацепился большим пальцем за ремень, долго тянул, рыча.
Оделся кое-как. Снова пополз.
Орудовал руками и одной ногой. Очень больно было задевать грудью за землю, сучки всякие, шишки. Иногда жалко вскрикивал в блаженном бесстыдстве голой муки.
Улегся на спину, попытался застегнуть рубаху. Пальцы корявые, еле ковыряются. Пуговицу такими не прихватить. Да и найти бы эту пуговицу. Повязал кое-как рубашку на груди.
И куртка где-то была. Содрали, наверное. Лежит где-то там…
Пока еще было светло, Саша выполз на проселочную, накатанную кем-то дорогу, грибниками, что ли. Полз по колее — иногда получалось прилаживаться грудью в колею, и тогда не было так больно.
Попытался кричать, но едва не потерял сознание, выдавив из себя посильный вопль, — легкое, что ли, «розочкой» прорезали?
Несколько раз ложился и отдыхал, но недолго, пугаясь заснуть.
Один раз перевалился на спину, посмотрел на небо. С удивлением обнаружил, что звезды шумят. Он явно услышал их шум, словно они — кроны деревьев. Покачивались, медленно мигали и шумели.
Полз дальше.
«В канаве — не умру», — повторял.
Потом придумывал другую фразу и повторял ее.
«Я никого не сдал», — говорил Саша, когда взбирался на последний, примеченный еще издалека подъем, выводивший к асфальту, где неслись прекрасные, теплые машины.
И уже сидя на асфальте, нелепо размахивая рукой, с ужасом понял, что никто никогда не остановится, видя в свете фар его страшную, кровавую рожу и рваную одежду.
Но еще больший страх накатил от того, что начало холодеть внутри живота, и голова поплыла, и стало очевидно, что, если упадет в обморок сейчас, уже не выживет, не проснется.
Выполз прямо на дорогу, на середину ее. Кто-то остановился.
И только после этого выплыл потолок приемного покоя. Темный, почти неразличимый — оттого, что темно было в коридоре.
Саша смотрел в потолок.
Ночью, это, наверное, было той же ночью, его погрузили на каталку, везли по коридору. Нянечка мыла его тело теплой водой.
Куда-то перекладывали, делали рентген, поворачивали, переворачивали, он стонал.
Потом приехали в почти пустое помещение, где ходили двое врачей, крепких мужиков в голубых халатах.
Ничего не спрашивая у Саши, переложили его на кушетку. Порезали бинты, раскрыли рану на груди.
Он не знал, что они делали, — но показалось, что в грудь, меж ребер зачем-то вставляют трубки. Показалось еще, что кожу по краям раны прихватывают специальными инструментами и оттягивают, заглядывая внутрь его тела — нет ли там чего любопытного.
Было даже больнее, чем когда пытали. Саша снова заверещал, но не бился, не мешал врачам работать.
Казалось, что тело внутри — почти пустое, как у куклы. Пустое, но болезненное и очень горячее, и смотреть туда нельзя, и нельзя туда засовывать тонкие железные предметы, это бесчеловечно.
Орал и орал, пока все это продолжалось.
Потом один из врачей сказал негромко:
— Ты чего кричишь? Мы уже ничего не делаем.
— Извините, — неожиданно чистым голосом ответил Саша и замолчал. Правда, уже ничего не делали.
Врачи отошли, спокойные, от кушетки, где тихо, как после буйного припадка, лежал Саша.
— Подрался с кем, что ли? — спросил только один врач.
Саша подумал мгновение и сказал:
— Подрался.
Какая разница, что говорить.
Врачи помыли руки и ушли. Осталась медсестра, старенькая, белая и незаметная, как доброе привидение.
— Нашли чего у меня? — спросил Саша. — Операцию будут делать? Стекло есть внутри?
— Не нашли ничего. Зашили, и все. Не будет никакой операции, — ответила она.
Саша поверил.
— А ногу мою что не гипсуете?
— А что ее гипсовать? Просто ушиб. Ты вообще весь синий. Долго били, наверное.
Она не спрашивала ничего — Саша удивился этому.
Его привезли в палату. Еще кто-то приходил… просили позвонить родственникам… он ответил, что — сирота… и буква «с», вылетевшая в дырку от зуба, как-то особенно подчеркнула это сиротство…
