Еще был врач… или два врача… трогали руки… давили на живот… капельницу поставили… Саша заснул.
На улице уже было светло, но необычно тяжелые веки скрывали Сашу от навязчивого дневного света. Впрочем, наверное, уже вечереющего света — он весь день проспал.
Саша лежал, легко вспоминая вчерашнее, не умом и не отбитыми мышцами, а чем-то иным. И вспоминались не боль, не унижение, а теплая и отзывчивая пустота всего тела. Пустоту пытались нарушить, но она высвободилась, выжила и вытолкнула из себя боль, несколько сгустков красного и черного, холодные острия, зерна стекла…
И снова внутри шумело течением крови, еще немного нервным, но легким, легким. И там, где находилось сердце или душа, — всё было легко и бестрепетно.
Саша не пытался понять что-то, дойти до чего-то тихим и ленивым рассудком — но, кажется, впал в такое состояние, когда нежданно осознание чего-то приходит само, незваное.
И он понял — или, быть может, ему даже приснилось понимание того, как Бог создал человека по образу и подобию своему.
Человек — это огромная шумящая пустота, где сквозняки и безумные расстояния между каждым атомом. Это и есть космос. Если смотреть изнутри мягкого и теплого тела, скажем, Сашиного, и при этом быть в миллион раз меньше атома, так все и будет выглядеть — как шумящее и теплое небо у нас над головой.
И мы точно так же живем внутри страшной, неведомой нам, пугающей нас пустоты. Но всё не так страшно — на самом деле мы дома, мы внутри того, что является нашим образом и нашим подобием.
И всё, что происходит внутри нас, — любая боль, которую мы принимаем и которой наделяем кого-то, — имеет отношение к тому, что окружает нас. И каждый будет наказан, и каждый награжден, и ничего нельзя постичь, и всё при этом просто и правильно.
Саша открыл глаза и убедился, что именно так всё и обстоит. Рядом с его кроватью была тумбочка. Напротив стояла еще одна кровать. На кровати сидел человек и ел яблоко.
Человек увидел, что Саша открыл глаза, и помахал ему рукой, словно сидел на другом берегу и говорить не имеет смысла — трудно расслышать.
Саша моргнул в знак приветствия.
Нет, все-таки тело еще саднило, он понял это, моргнув и тем самым заставив дрогнуть несколько мышц на лице. И первая, малая боль словно дала сигнал всему телу, и оно заныло повсеместно — тягостно и нудно.
Саша лежал и прислушивался к себе: всё клокотало и разламывалось, словно внутрь его тела запустили железный половник, перемешали все органы, и они теперь мыкались, не находя себе места.
Увидел в углу костыль, по видимости, не принадлежавший соседу — тот передвигался на своих ногах, и весьма бодро, — дело у него явно шло к выздоровлению.
Саша попросил принести костыль.
— Помочь? — спросил сосед.
— Спасибо, — ответил Саша, снова почувствовав, как буква «с» просвистела мимо сказанного слова, выпав из него.
Сосед стоял рядом с кроватью, не поняв: «спасибо — да» или «спасибо — нет».
Саша зажмурился, поняв, что ему сейчас будет очень больно, невыносимо.
— Меня Лева зовут, — сказал сосед, — зови, если что, — и отошел.
Саша открыл глаза, мельком глянул на Леву и заметил, что Лева — еврей из той редко встречающейся породы роскошных евреев: черно- и пышноволосый, плотный, чуть полноватый, с яркими чертами лица, быстро передвигающийся и, по-видимому, столь же быстро думающий, имеющий готовые ответы на очень многие вопросы, на бесчисленное их количество.
«С чего бы начать двигаться?» — думал Саша, пошевеливая пальцами ноги, напрягая то одну мышцу, то другую — все болели.
«Повернуться на бок? Спустить с кровати ноги?»
Начал делать все одновременно и застонал, не сдержавшись. Лева подскочил, придержал Сашу за плечи, потянул вверх бережно.
Саша едва не заплакал, так было нехорошо буквально везде.
— Господи, хоть что-то у меня осталось неотбитое?.. — спросил он, силясь улыбнуться.
Лева часто моргал, не зная, как еще пособить, чем пригодиться. Подсунул костыль.
— Помочь? — спросил опять.
— Нет-нет.
Саша побрел, ежесекундно останавливаясь и кривясь, в уборную.
Вернулся, словно опять избитый — ходить, садиться и вставать приходилось в жутких муках. По дороге нянечка обругала — сказала, что ему «утку» принесли. Саша пробрел мимо с костылем, молча, готовый зарыдать, почти ненавидя свою беспомощность.
Завалился криво на кровать, застонав, и лежал потом молча, сжав зубы, елозя иногда языком в пробеле — там, где передний был выбит вчера; когда именно выбили, Саша и не помнил, и вспоминать не хотел.
«Может, они вернутся меня добить? — подумал вяло. — Ну и вернутся…»
Полежал еще и решил: «Дурак ты, Саша. Кто придет в больницу тебя убивать, что за бред…»
Позвали ужинать.
Пришла нянька, принесла еды, Саша не притронулся. От еды омерзительно пахло чем-то живым и кислым.
Попросил Леву, бодро вернувшегося с ужина, отнести поднос обратно. Он сразу так и сделал.
Потом яблоко Саше предложил, розовое и крепкое.
Саша подержал его в руках и положил на тумбочку. Как-то не хотелось без зуба вгрызаться, рискуя и остальные, как казалось — шаткие, поломать.
Но есть уже хотелось. Попросил у Левы нож и, взяв яблоко с тумбочки, начал резать его на маленькие кусочки, отправляя их в рот. Почти не жевал — разминал еле-еле зубами, челюстью больной почти не шевеля.
— Прекрасное яблоко, — сказал Саша, сразу же внутренне поклявшись никогда не произносить слов с буквой «с», и тут же произнес: — Никогда не ел таких вкусных…
Лева смотрел на него внезапно повеселевшими глазами, искренне радостными. Он сидел на краешке койки, мягко покачиваясь и, казалось, готовый в любое мгновение даже не встать, а — подпрыгнуть.
— Тебя кто-то избил? — спросил Лева.
Саша сморщился — ответить однозначно не хотелось, рассказывать все — не было сил.
— Ну, не рассказывай, если не хочешь, — сказал Лева.
Саша кивнул.
— У тебя есть мобильный? — спросил, спустя минуту.
Лева быстро открыл верхний ящик в тумбочке и дал Саше телефон.
Саша держал его в руках, раздумывая, куда позвонить.
Не матери, конечно.
«В бункер позвоню…» — решил.
Когда представился и в нескольких словах рассказал дежурному, кто он и где, понял, что не знает ни номера больницы, ни названия отделения, ни номера палаты и даже этаж представлял смутно. Вроде второй. Оказалось, третий — Лева все подсказал.
— Что случилось-то? — спросил дежурный.
— Расскажу потом, — ответил Саша.
