На другой день уезжал. Смастерил себе в сумке с помощью картонки второе дно, припрятал туда пистолет, заложил бельем, парой книг. Билет на поезд не брал — решил добираться на перекладных электричках — чтоб в базу данных не попадать лишний раз. Бывало, что «союзников» опера отлавливали по дороге в Москву — особенно когда в столице большие торжества проходили и «центр» просил регионы проследить движение неблагонадежных лиц — «союзников» в первую очередь.
Саша стоял на платформе, чувствуя необычную тяжесть сумки — казалось, что любой, взявший ее в руки, сразу поймет, что там нечто странное помещено, запретное.
Был немного ошарашен, когда его окликнули. Нервно дернулся, но остановил себя. Медленно обернулся.
Подошел Безлетов, улыбающийся.
— Саша, здравствуй! Ты не обиделся тогда? Я ведь искал тебя. У тебя все нормально?
Саша мгновение не мог опомниться, потом ответил что-то. Сказал, что обид нет и все нормально.
— Я маму свою в гости провожал, — рассказал Безлетов. — К сестре она поехала. Я пока зимой боюсь на машине ездить.
— Машину купили? — спросил Саша, хотя ему, конечно, не было никакого дела до способов передвижения Безлетова.
— Да-да, у меня ведь и работа теперь иная. Мы с вами теперь, Саша, классовые, или какие еще у вас бывают, враги, — говорил Безлетов, улыбаясь. — Я вон там работаю, — и он махнул головой куда-то в сторону центра города.
Саша кивнул, будто понял, о чем речь, но сам не понял. Следил, как подходит его электричка.
— Ну, я поехал, — сказал он.
— Обязательно позвони мне, как приедешь! Ты надолго?
— Не знаю, — внутренне раздражаясь, ответил Саша.
— Позвони, позвони. Хочу познакомить тебя и твоих друзей тоже с одним интересным человеком.
Безлетов щурился, и чувствовалось, что он действительно хорошо, бережно относится к Саше, и это раздражало еще больше.
— Да, позвоню, — ответил Саша, быстро пожал Безлетову руку и влез в электричку.
«Глупо как-то всё…» — подумал. Но менять уже ничего не хотелось. Да и нечего было менять.
Глава десятая
Встретил Матвей.
Обнялись.
Оба немногословны были.
— Достал? — спросил Матвей.
— Достал, — ответил Саша.
— Хороший ствол?
— Убьет.
— Мы передадим его нашей проводнице. Она спрячет у себя. Тебе отдаст уже в Риге.
— Я до Риги поеду?
— А докуда же?
— А кто меня пустит?
— У нас есть «левый» паспорт и билет на имя… обладателя паспорта. Так что теперь у тебя имя другое… Вот, держи… Запомни, как тебя зовут. Документы нормальные, — добавил Матвей, видя несколько озабоченное Сашино лицо. — А ты что, предпочел бы с поезда прыгать? Между столбов, летящих навстречу?
— Не знаю, — ответил Саша, отметив мысленно, как органично Матвей употребляет в речи причастия. «Кажется, “летящих” — это причастие…»
— Тем более маршрут Санкт-Петербург — Калининград, проходивший через Латвию, по инициативе лабусов упразднен. Нет теперь такого поезда. И убытки они от этого терпят колоссальные. Как мы их все-таки напугали тогда, с захватом башни…
Прошлись по вечерней московской улице. Навстречу быстро двигались многочисленные люди. Саша со странным удивлением думал, что если бы они узнали, о чем говорят двое этих молодых людей, то…
…то что бы?..
«Удивились бы, наверное… оглядывались бы…» — подумал Саша.
— Вот домашний адрес… объекта… вот рабочий. И телефоны есть. Обратный билет у тебя уже есть, но это уж как ты сам решишь. Как все пройдет… Можно ли будет ехать так… открыто.
Пошел снег. Падал прямо — ветра почти не было. Снег напоминал кардиограмму умирающего — ровные линии иногда резко ломались, а потом снова тянулись жестко и тихо, до самого асфальта.
Было ощущение, что возьмут немедленно, сразу при входе в поезд. Случится что-то нелепое и глупое, например, проводница, усталая женщина в синих одеждах, взглянув в паспорт, скажет брезгливо: «Да это же не ты! Ты — Саша Тишин! Паспорт поддельный! Посмотрите на него, люди! У него паспорт поддельный!»
Но проводница ничего не сказала.
Он забрался на верхнюю полку в своем купе, причем долго раздумывал, снимать ли ботинки — все равно сейчас придут и арестуют, придется опять надевать.
Ствол, переданный Сашей Матвею, теперь лежал в межпотолочном пространстве туалета нерабочего тамбура, в другом конце поезда. Саше сообщили лишь имя проводницы и номер ее вагона, сказав, что подойти за стволом нужно незадолго до Риги, за полчаса где-то. Она все отдаст после условленного вопроса.
Саша лежал и думал, как же она будет передавать ствол — ведь там люди везде ходят, заприметят, что проводница сует парню какой-то сверток.
Открылась дверь в купе, Саша посмотрел на вошедшего мужчину широко раскрытыми глазами, тот даже огляделся с сомнением, кинув взгляд себе на грудь и на плечи — не измазался ли чем.
Саша поспешно отвернулся, выругал себя. Но когда вошел следующий пассажир, снова не сдержался и посмотрел. Опять мужчина.
«Может, оперативники собираются?» — подумал он.
Стал искоса разглядывать их, желая обнаружить признаки принадлежности к спецслужбам. Признаки, конечно, находились.
Спустя несколько минут Саша отвернулся к стене, измученный всем этим.
Кто-то вошел еще.
А потом поезд тронулся.
Саша видел, как уплывает Москва, скучная и снежная.
Проверили билеты, снова никто не закричал, что в вагоне едет убийца под чужим именем. Паспорт вернули. Саша чуть было не спросил: «И всё?». Лежал, с усилием не открывая глаз, стараясь ни о чем не думать, тем более о предстоящем. Главное было — доехать. Доехать, и все.
«Доехать», — повторял он. И нервно заснул, просыпаясь иногда, мутными глазами оглядывая находящихся в купе и потом снова засыпая.
Поезд двигался — будто тянули жилу. Вот-вот лопнет она, и раздастся внутри отчаянная боль, и взорвутся сосуды в глазах.
…Или не жилу, а — нерв из больной десны, из дупла, — и вслед за нервом тянулась вся голова больная, с озверевшими глазами, словно нерв разросся корнем, забравшись в глубь черепа, опутав мозг, и в самую кость черепную въелся. Рвани на себя нерв, и вся голова рассыплется.
Саша крутился на верхней полке. Чувствовал, что в его теле много костей, — все время локти мешали, колени, позвоночник; хотелось распасться и лежать мягким студнем.
Не рассыпался, встал злой, весь состоявший из жил и костей, курил в тамбуре. С силой выдыхал дым в стекло. Дым рассеивался, проявлялось в полутьме лицо — сделанное из цельного куска.
