Решил, что к судье наведается сегодня же, только чаю выпьет.
Просто разыщет дом и работу господина… Луаркезе? Лукрезее? Черт, опять забыл.
Подошла тихая неулыбающаяся девушка с глазами навыкате. Подала меню.
— Чай, — сказал Саша, не открывая темную плотную папку с наименованиями блюд.
Она что-то переспросила по-латышски.
Саша поднял на нее веселые глаза.
— Чай, — повторил он громко, словно разговаривал с плохо слышащим человеком. — Просто чай. С сахаром. Сладкий.
Девушка кивнула.
Ему принесли чай без лимона. Забрали меню.
Выкурил две сигареты, рассмотрел всех посетителей кафе. Чай был вкусным. На улице мелко и быстро прошел пушистый снег, незаметно лег на брусчатку.
«Так же незаметно исчезает сладкая вата, когда ешь», — вспомнил детское ощущение.
И вновь стало тихо и радостно. Идеальная погода, чтобы кого-нибудь застрелить.
Идти к судье пришлось долго. Саша даже пожалел, что зарыл ствол так далеко.
«Милый, красивый, сказочный город, — думал Саша, разглядывая розовые, белые, бежевые изящные строения, брусчатку под ногами, высокие окна в домах и маленькие — на чердаках. — Почему здесь живут такие злые люди? Если бы они не были такие злые, их бы никто не убивал».
Вдоль дороги стояли деревья, похожие на аккуратные веники. Возле бордюров снег лежал непышно, невесть откуда появившийся, словно мусор. Присутствие зимы в городе было почти незаметно.
И очень много фонарей. Иногда они выгибали тонкие шеи, иногда — стояли на тонкой черной ноге, а еще висели, как кадки, над дверями.
Улицы были очень чистыми, и тень идущего металась в свете фонарей.
Вывески и реклама встречались нечасто. Саша читал вывески по слогам, вполголоса.
Перешел трехполосную трассу с красивыми автобусами — самую широкую улицу, встреченную им, и вновь углубился в переулочки Старой Риги. Кажется, это и была та самая Старая Рига, о которой кто-то когда-то говорил. Быть может, по телеви?
В отличие от прямых улиц русских городов рижские улочки изгибались, часто не давая рассмотреть себя целиком — только несколько домов, несколько фонарей, несколько красивых, но неброских витрин с теплым, розовым светом внутри. Дома срастались друг с другом, зачастую промежутков между ними не было.
«И Нега тут бродил где-то», — думал Саша. Представлял его себе, вспоминал что-то о Негативе, какие-то случаи.
Саша вдруг понял, что в характере Негатива было самым главным: врожденное чувство внутреннего достоинства. А потом, быть может случайно, в их общий кодекс нормальных, неделимых пацанских понятий вошло такое слово, как «Родина». Это все и решило.
Не один Нега был такой, все «союзники» походили друг на друга в одном: и в четырнадцать, и в семнадцать, и в девятнадцать лет почти любой из них обладал чувством своего достоинства, внятным и лишенным всякой нарочитости.
Саша был уверен, что с Негативом ничего и никогда в тюрьме не случится: просто потому, что таких парней никто не обидит. Их невозможно обидеть, они сложены иначе — проще всего их убить. Опять все просто, но что делать, если и это — так.
Раздумывая обрывисто, Саша сам не заметил, как пришел, — вдруг увидел табличку с цифрой на углу дома, цифру эту он помнил, но сейчас смотрел на нее, словно впервые, решая — счастливая она или нет.
Ничего не решив, развернулся и перешел на другую сторону улицы.
Судья жил в двухэтажном, покрашенном в розовый цвет доме, в тихом проулке. Дом был обнесен забором. Железная калитка запиралась изнутри.
Сузив глаза, очень спокойный, Саша разглядывал окна. Представил, что сейчас отдернется штора, появится лицо судьи, темный силуэт, белые руки… и он погрозит Саше пальцем: «Я тебе!»
Брезгливо передернул плечами и пошел гулять по округе. Выглядывал себе лавочку, чтоб было где тихо посидеть, подождать. Лавочек не было.
«Принесу себе кресло из гостиницы, — подумал Саша, — поставлю тут, буду смотреть. Мольберт еще надо… Сделаю вид, что рисую картину…»
Саша хмыкнул, вспомнив свои детские рисунки и тройки по ИЗО. «Хорошенькая будет картина… Скажу, что я концептуалист. Примитивист. Кубист. Фашист…»
Он бродил по округе, раздумывая, а гуляет ли судья вечерами с собачкой, и если гуляет — то где, а завтракает ли он в кафе, привозят ли его с работы на машине или он иногда добирается домой пешком, устав от заседаний.
Если привозят — может, машина въезжает за решетку и только там он и высаживается. Тогда — плохо.
«Забежишь туда, ворота захлопнут, и буду сидеть на спине у судьи, ждать полицию. Красиво…»
Вернулся в гостиницу, уставший, купил себе пиццу по дороге, пива. Поужинал этим быстро и с удовольствием. И заснул.
Выспавшийся без снов, встал ровно в восемь, принял душ и, приветливо улыбнувшись новому портье, вышел в город. Вдохнул прохладный воздух, извлек из кармана карту и направился к зданию суда.
Днем Рига понравилась меньше, может, оттого, что голова замерзла.
Шел быстро, дыша через нос, скаля зубы — их сладко овевал холодок.
Без труда нашел здание — и, увидев, вдруг почувствовал свое сердце, оно билось тяжело и жестоко.
Заходить внутрь не стал, решил, что вернется сюда в четыре часа вечера. И будет ждать. Как минимум надо уяснить, на машине или пешком добирается судья до дома. И если пешком — то какой дорогой.
«Кстати, карту посмотрю сейчас…»
Жаль только, что народа возле суда почти не было — одиноко стоять напротив здания, заглядывая в лицо каждому выходящему из тяжелых дверей, как-то не хотелось.
«Бинокль, что ли, купить?» — подумал Саша, осматриваясь, выискивая точку, откуда можно было бы смотреть из бинокля. Такой точки не было.
Он добрел до ближайшего кафе и неожиданно почувствовал голод. Сам взял со стойки пухлое меню и с этой книжищей вернулся к пустому столику в углу. Название блюд и напитков были написаны не по-русски. Саша быстро пролистал меню и отложил, мысленно выругавшись.
— Суп хочу, — сказал Саша пришедшему официанту. — Есть суп? Любой?
Тот кивнул.
— И водки. Водка есть?
— Есть, — ответили ему, и Саша обрадовался первому русскому слову, услышанному им здесь.
— Вот неси. Сто пятьдесят. И салат какой-нибудь. Нет, двести. И салат. Долго?
— Сейчас разогреем.
— Водку только не разогревайте.
Официант ушел, не улыбнувшись.
«А что он не предложил мне выбрать какой-нибудь суп? — подумал Саша. — Мне, впрочем, все равно. Я все ем».
Он ел всё, никогда не был привередлив в еде, и пил тоже всё.
