Отогревались понемногу.
Заскрипела уличная дверь, Верочка встрепенулась, захотела сменить слишком уж легкомысленное свое положение, но Саша остановил ее:
— Сиди, сиди, это дедушка. Ему все равно, как ты сидишь.
— Только что-то много вас, — сказал дед, входя, и таким тоном, словно и не выходил никуда. — А? Милки? Не к могилкам добираетесь, а как бежите куда. Я всё жду, когда вы все побежите в деревню, всем народом городским: близится срок-то. Не горит там ничего пока, в городе? Скоро загорится.
Он присел на стул в уголке, почти возле двери, смотрел на всех то ли веселыми, то ли готовыми заплакать глазами — не поймешь даже, тем более лампочка еле светила.
— Бог-то уже совсем к нам свесился, в лицо заглядыват, а мы всё никак его не разглядим. Бывалочь, когда в деревне согрешит кто, Бог долго думал, годы и годы, наказать аль нет. А то и на деток грешника откладывал наказание. До самой смерти грешника ждал, что тот исправится. Вот как было: пока вера была в человечьей породе. Теперь сразу себя выказыват Господь: как бывалочь отец ложкой бил сопливым пострелам за столом, когда наперед старшего лезли в чугунок за картошкой, так и Он. Господь нетерпеливый стал: знать, устал от нас. Раз знак подаст, поставит вешку, два, на третий раз оглоблей по хребту, напополам ломает… Приметили это, милки? — старичок обвел собравшихся взглядом. — Не было у вас вешок по пути?
Матвей смотрел на дедка с интересом, Веня — словно перед ним сидела лесная невидаль, бормочущая на своем неведомом языке, Позик в окно вглядывался, Олег — чай пил, выскребывая варенье.
Добив баночку, встал, вышел в коридор и вернулся с пакетом продуктов — из машины прихватил.
— Дед, садись с нами чаевничать, — сказал приветливо, раскладывая еду на столе.
— Я весь чай выпил давно, весь хлебушек свой прожевал. Теперь чужой чей-то ем. И говорю вам: скоро побежите все, как поймете, что от вас устали. Но бежать будет некуда: все умерли, кто мог приютить. В сердцах ваших все умерли, и приюта не будет никому… Думают сейчас, что Русь непомерна во временах, вечно была и всегда будет. А Русь, если поделить всю ее на мной прожитый срок, — всего-то семнадцать сроков наберет. На семнадцать стариков вся Русь делится. Первый родился при хазарине еще. Умирая — порвал пуповину второму, что родился спустя семь десятилетий. Третий Святослава помнил… Пятый в усобицу попал, шестой — татарина застал… Двенадцатый в Смуту жил, тринадцатый — при Разине, четырнадцатый при Пугаче… Так до меня дошло быстро: семнадцать стариков — всего ничего. Нас всех можно в эту избу усадить — вот те и вся исторья… Мы-то в юность нашу думали, что дети у нас будут, как сказано было, — не познавшие наших грехов, а дети получились такие, что ни земли не знают, ни неба. Один голод у них. Только дурной это голод, от ума. Насытить его нельзя, потому что насытятся только алчущие правды… Вы там в церкву, говорят, все ходите. Думаете, что, натоптав следов до храма, покроете пустоту в сердце. Люди надеются, что Бога приручили, свечек ему наставив. Думают, обманули его. Думают, подмяли его под себя, заставили его оправдывать слабость свою. Мерзость свою и леность, которую то милосердьем теперь назовут, то добротой. Чуть что — и на Бога лживо кивают: «Бог так решил. Бог так сказал. Бог так задумал». И снова гребут под себя, у кого насколь когтей хватает. А откуда им, глупым, знать, что Он задумал, что по Его воле, а что от попустительства Его?.. И печаль не в том, что ничтожен человек, а то, что он зол в своем ничтожестве. Чем больше замечает, что другие его ничтожество видят, тем злее становится… Нету выхода вам больше, так.
— Дед, ты опять тут развел свою философию? — усмехаясь, сказал вошедший мужик, хозяин. Он опять был в серой майке и в трико.
— Говорю, трактор стоит с октября, почитай, — живо откликнулся дед. — Не уедут, говорю. И мужиков в деревне — четыре человека вместе со мной. Ждать надо, пока оттает всё.
— Иди себе, шутки твои слышали давно, иди, — хозяин прогонял деда не грубо, но уверенно. Дед и ушел, моргая, — вот-вот то ли заплачет, то ли захихикает.
Хозяйка появилась, улыбнулась сразу так ласково, что от души у всех, кроме Вени, отлегло — Саша, к примеру, очень переживал, как она приветит их. Только Веня наверняка не думал об этом.
— Что ж ты посушиться ребятам не предложил? — накинулась она на мужа. — Видишь, у всех ноги сырые?
— А кто им не дает-то?
Скоро Верочке тазик с горячей водой, чем-то терпко и сладко пахнущий, поднесли — ноженьки отогревать, — она даже отказываться не стала, опустила пяточки, блаженно подрагивая, в кипяток.
Пацаны добросовестно сдали носки — им взамен шерстяные принесли, рваные в основном, но зато по два на каждую ногу, колючие и теплые.
Жаркую сковороду картошки подали, Олег выпотрошил пакет, привезенный из города, банок с красивыми боками навскрывал, щедро нарезал сыра и колбасы, водки предложил хозяину, тот ответил кратко:
— А то нет.
Для хозяйки, не спрашивая, вина открыл.
— Бог с вами, ребята, я уж и не помню, что это такое. Бутылка-то какая красивая.
— А дедушка? — спросил Саша. — Дедушку пригласить?
— А как же без деда-то, — ответил хозяин. Сходил, позвал.
Дед сидел за столом тихий, ел мало, ни на кого не смотрел.
После третьей рюмочки все, как водится, оживились, правда, хозяйка так свое красное крепленое и не допила: «Мне и так весело», — говорила приветливо и губы смачивала только, красиво жмурясь. Было видно, что ей просто жаль на себя одну такой редкий напиток переводить. Лучше кого угостить.
Говорили что-то незатейливое. Саша признался, что к бабушке его едут, сразу выискались общие знакомые — все-таки соседняя деревня. Даже какие-то дальние родственники обнаружились.
Только дедушка скоро ушел, ничего больше не сказав, да Позик, приметил Саша, загрустил опять.
— Ты чего, Позик? — склонившись к нему, спросил Саша негромко.
— Цветы забыл полить, — говорит.
Они спали в одной комнате, на полу, накрытые кто одеялами, кто старыми покрывалами, — не в обиде, раздобревшие от ужина, в хорошем настрое.
Утром проморозились в ледяном нужнике на заднем дворе, влетали в дом легкие, с чистыми глазами.
Чаевничали поочередно — хозяйка с самого утра куда-то ушла, хозяин что-то в сарае постукивал, куры кудахтали недовольно. Дедушка не вставал, кряхтел иногда, переворачиваясь, — слышно было.
Сашка щелкнул телевизором и сразу угодил на новости.
— А это ведь программа… как его… друга Костенко, — оживился Веня.
Программу, однако, вела какая-то незнакомая девушка со строгим лицом.
Сюжеты были привычные и часто бестолковые — там позаседали, тут переназначили кого-то, там привычно лопнула труба и еще что-то воспламенилось, и три района то ли без тепла, то ли без света, то ли без того и второго, и младенцев эвакуируют из ледяного роддома. Никто уже не удивлялся давно. Особо поганые натуры только цедили лениво: «И раньше точно то же самое было, только скрывали». Надо же что-то говорить…
