— Мне сказали, что это лаборатория, а тут как будто тюрьма, — сказал я.
— Вы были в тюрьме? — с улыбкой спросил мой спутник.
Я улыбнулся ему в ответ.
Через последний пост — четыре отлично вооруженных человека в камуфляже, широкая автоматически открывающаяся дверь — вышли в странное, пахнущее мылом помещение, похожее на огромный вагон, но без окон. Двери здесь тоже открывались как в купейных вагонах.
Максим с усилием потянул первую же, она съехала влево, открыв застекленную комнату с кроватью, столиком и несколькими книгами на полке.
На кровати сидел человек и сквозь стекло спокойно смотрел на нас.
— Он нас не видит, — сказал Максим. — Стекло непроницаемо.
Максим, кажется, ожидал моего вопроса, но я его не задал.
— Это Салават Радуев, — пояснил он то, что я видел своими глазами.
— Которого убили в тюрьме, — добавил я просто.
— Ну да, — в тон мне ответил Максим.
Неподвижно сидящий Радуев был безбород и походил лицом на гостеприимного дауна.
Глаза его тепло и сливочно улыбались.
— В восемнадцать лет штукатур стройотряда, в двадцать один год член Ингуйского комитета комсомола, в двадцать девять лет бригадный генерал, организатор многочисленных терактов; пережил как минимум два покушения, готовил спецгруппы для взрывов на атомных станциях, был задержан, в тридцать пять умер в колисамской тюрьме, похоронен по инструкции, согласно которой тела террористов не выдаются родственникам для погребения, — готовой скороговоркой произнес Максим.
— Кличка Титаник, — добавил я. — Потому что пуля попала ему в голову и на место раздробленной лобной кости вставили титановую пластину.
— Которой на самом деле нет.
— Ну. Ничего нового… кроме того, что он сидит, как в аквариуме, здесь. Что вы с ним делаете?
— Изучаем, — сказал Максим и с мягким гуркающим звуком закрыл дверь. Радуев, не вздрогнув, улыбался, пока его не скрыло.
— Поговорить с ним нельзя? — спросил я, глядя в дверь.
— Нет.
— А это… — задумался Максим у очередной двери, — собственно, это бомж. Ей тридцать четыре года, хотя выглядит… да, несколько старше. Поочередно убила шесть своих новорожденных детей. Мусорная урна, в другой раз прорубь, в следующий — столовый нож… Про одного просто забыла — он пролежал в квартире несколько дней, пока…
Женщина остервенело терла глаза ладонями. Уши ее отчего-то казались сильно обветренными и шелушились, волос на голове было мало. Из-под юбки торчали белые ноги, пальцы на ногах смотрели в разные стороны, словно собрались расползаться кто куда.
Дверь закрылась. Мы прошли еще десять метров до следующего бокса.
Здесь жил насильник: обвисшие веки, обвисшие руки, обвисшие щеки, обвисшие губы, обвисшие плечи. Если его раздеть, на нем всё б показалось будто навешанным и наскоро пришитым. И лоб мягкий — возьми такую гадкую голову в щепоть, и на ней останутся следы твоих пальцев.
Еще десять метров вперед.
Двое лобастых в соседствующих боксах — наемные убийцы. Первый с одним быстро бегающим глазом и другим буквально заросшим перекрученной кожей, у второго маленьких глаз в глазницах не разглядеть.
Последний бокс самый большой, в несколько комнат, вдоль которых можно пройти по специальному, с мерцающим сизым светом, коридору.
В комнатах сидели, стояли и медленно ходили невзрачные дети, пятеро.
Лица их были обычны, не уродливы и не красивы: один русый, один темный, один разномастный — с седым клоком в рыжеватых волосах. Четвертый — то ли бритый, то ли переболевший какой-то ранней болезнью, лишившей его волосяного покрова, сидел повернувшись к нам спиной и, кажется, смотрел на единственную в помещении девочку, рисовавшую очень толстым коричневым фломастером на белом листе непонятный узор.
Фломастер она мягко сжимала в кулаке.
Максим молчал.
— Кукушата, выронившие из гнезда чужую кладку? — поинтересовался я.
В коридорной стене напротив многокомнатного стеклянного бокса обнаружились откидные стулья: Максим раскрыл один для себя, затем предложил присесть мне.
— Вы не боитесь, что они подерутся, поранят друг друга? — спросил я.
— Они раньше жили в разных боксах. Спустя какое-то время мы попробовали селить их парами… Потом поселили всех вместе. Они никогда не ругаются и не ссорятся. Тем более что некоторые из них глухонемые, а те, что в голосе, — разговаривают какой-то странной речью, будто птичьей, только некоторые слова похожи на человеческие. В общем, им не так просто поругаться, — вдруг улыбнулся Максим. — К тому же все они знакомы, и даже, возможно, родственники: сейчас всё это выясняется.
— Сколько им лет?
— Где-то от шести до девяти… вот этот темненький самый младший.
Тот, о ком говорили, включил панель телевизора, подвешенного к потолку, и уселся напротив, напряженно разглядывая выпуск новостей. Иногда он потряхивал головой, словно видел что-то глубоко неприятное. В течение минуты остальные недоростки собрались у экрана.
Все сидели спокойно, разве что пацан с рыжиной постоянно чесал челку.
Мы помолчали еще немного.
Похоже, Максиму было здесь любопытно находиться — в большей, чем мне, степени.
— Выглядят вполне невинно, — сказал я, уже скучая.
— Вот-вот, — согласился Максим. — А наши специалисты уверяют, что… они более опасны, чем все те, кого мы видели до сих пор, — Максим не вкладывал в свои слова никакого чувства.
Парень с рыжиной вдруг обернулся и поискал кого-то глазами, дважды наискось скользнув по моему лицу.
Я запустил ладонь под мышку и вытер внезапный пот. Незаметно принюхался к извлеченной руке. Пахло моей жизнью, было жарко.
— У меня нет ответов на ваши вопросы, — сказал Максим в кабине лифта, — но я вас отведу к одному человеку, который здесь работает. Может быть, он…
Мы поднимались, но совсем недолго. Я успел поинтересоваться, где они нашли этих недоростков, — Максим не знал. Спросил, подозревают ли их в совершении какого-либо насилия, — он снова оказался не в курсе.
Створки лифта раскрылись медленно и нешироко; казалось, что мы, наподобие улиток, покидаем раковину.
— На этом этаже лаборатория, — сказал Максим, — но вам, пожалуй, туда не надо. Подождите здесь. Сейчас попробую привести… специалиста. Платон Анатольевич зовут нашего профессора.
Паркет, диван, рядом кресло, лампа, розовые обои, стеклянный столик. Я приложил к стеклу ладонь и с минуту смотрел, как подтаивают линии моей жизни и моей судьбы.
Дверь открылась, словно ее выдул резкий сквозняк. Профессор в белом халате стремительно вышел первым, Максиму пришлось поймать дверь, чтобы она не захлопнулась ему в лицо.
