Неподалеку стоят еще три девицы, все некрасивые, на тонких ногах, с тонкими носами, в тонких пальцах тонкие сигареты.
Я обошел вокруг них, они не обратили внимания.
А вот та, из-за которой я здесь.
В джинсах, почти не накрашенная, будто поболтать с подругами вышла, а не по делу.
Бедра широкие, крепкие скулы, светлая крашеная челка, наглые глаза, смеется. Майка выше пупка — заметны несколько растяжек на коже, рожалая.
Она похожа на мою жену.
Я бываю здесь почти каждый день.
Наверное, мне хочется ее купить и потом, не знаю, поговорить… объяснить что-то.
Она говорит с одной из тонколицых — обсуждают какую-то недавнюю историю.
— Я кричу Ахмету: ты сдурел? — белозубо хохочет скуластая. Тонколицая в ответ передвигает по лицу тонкие брови, иногда они становятся почти вертикальными и похожими на дождевых червей. Кажется, что брови тоже сейчас уползут, сначала одна, потом вторая.
— Ахмет мне кричит: да по херу, иди и обслуживай! — заливается скуластая, иногда сдувая челку с глаз.
Я подошел совсем близко и, не сдержав любопытства, заглянул ей в лицо. Она вдруг перевела на меня прямой взгляд и спросила:
— Пойдем?
Мы обошли здание метро и направились в сторону привокзальных киосков. Вслед нам смотрели двое сутенеров, горцы, один молодой, худощавый, другой обрюзгший, лысый, подглазья выдают изношенные почки.
— Тебя как зовут? — спросила она.
Я помолчал, забыв разом все мужские имена.
— А тебя? — сказал наконец.
— Оксана.
Я кивнул тем движением, каким стряхивают пот со лба, когда заняты руки.
— Ты местный? — спросила она; интонация как у старшеклассницы, которая говорит с малолеткой.
— Местный, — ответил малолетка.
— Я тебя видела уже несколько раз, ты всё смотришь. Стесняешься, что ли? Или денег жалко?
Погоняв во рту слюну, я смолчал.
— У тебя обручальное кольцо на руке, — продолжила она спокойно. — Потом домой отправишься, к жене?
— Куда идем, Оксана? — перебил я ее.
— Или в комнату отдыха на вокзале, или на квартиру, тут недалеко, — с готовностью откликнулась она. — Ты как?
— Пойдем на квартиру.
У ларьков она остановились и сказала:
— Три тысячи это будет стоить. Можешь сразу деньги дать?
— На.
Я достал скомканную пачку из кармана, отсчитал три купюры.
— Дашь еще тысячу на обезвреживающий крем?
— Нет, — пожадничал я.
— Ну, как хочешь.
Она нетерпеливо обернулась куда-то внутрь киоска, я посмотрел туда же. Виднелась уставшая продавщица и ряды со спиртным и сигаретами.
— Может, вина купим? — предложила она.
— Я не пью, пошли.
Оксана вдруг быстро вспорхнула в киоск, и тут же у двери, возбужденно споря, встали двое немолодых горцев.
Я сделал шаг за девушкой, горцы в два толстых живота загородили путь.
— Ну-ка, кыш, — сказал я, слегка толкнув одного в плечо. Они продолжали увлеченно говорить. Я толкнул сильнее. Горец немного сдвинулся. Впрочем, это оказалось необязательным: киоск был со сквозным выходом. Сбежала моя скуластая.
Я вышел на улицу и засмеялся вслух: ну и глупец.
В Ленском вокзале есть дорогое и нелепое кафе, самое место для меня.
Двести граммов прозрачной, два темных пива, жюльен, отварные креветки, восемь штук, судя по цене, по пятьдесят рублей каждая.
— А ведь она вернется сюда, — неожиданно сказал я вслух спустя час. Не пойдет же она с тремя тысячами домой.
Рассчитался и вышел на улицу. Не очень отсвечивая, добрел до угла Ленского, как раз чтобы видеть девичью стоянку. Ну, так и знал. Стоит себе, опять смеется.
Почти бегом я вернулся на вокзал.
В полицейском участке на меня никто внимания не обращал. Вид у полиции был такой, что лучше их вообще не беспокоить.
Я тронул за рукав шедшего к дверям сержанта:
— Слушай, земляк. Меня проститутка нагрела на три штуки. Заберешь у нее деньги — половину тебе отдам.
Он посмотрел на меня безо всякого чувства.
— Не, брат, — ответил, подумав секунду. — Их хачи кроют — с ха-чами тут никто не связывается вообще.
Я вздохнул, исполненный печали, но не уходил.
— Ладно, погоди, — ответил он. — Сейчас у помдежа спрошу.
Сержант надавил звонок; щелкнув, открылась железная дверь дежурки.
Спустя минуту ко мне вышел неспешный прапорщик, пожевывая что-то. Наглые и будто резиновые щеки чуть подрагивали — хотелось оттянуть на них кожу, посмотреть, что будет.
Вдруг, вздрогнув, я узнал в прапорщике своего сослуживца, с одного призыва, по фамилии Верисаев, кличка его была Исай, реже — Художник. Первый год службы только я один знал, что он рисует, и никому не говорил об этом.
Бойцом Верисаев был, скорей, прибитым, однажды с ним вообще случилась полная и печальная мерзота… В те дни, кстати, Верисаев сознался в своем умении пользоваться цветными карандашами и красками. С тех пор он, запертый в подвале, усердно рисовал альбомы дембелям. Потом он сам стал дедом и гноил молодых, как напрочь озверелый, большего скота я не видел.
Кажется, после армии мы не виделись… Я не помню.
— Что? — спросил Верисаев, не кивнув мне как знакомому и не представившись как положено. — Украли что-то?
Я еще секунду смотрел ему в глаза, а он, с гадкой снисходительностью и не моргая, взгляд свой не отводил.
У него была седая прядь в волосах.
Отрицательно качнув головой, я развернулся к выходу. Запутался, само собою, в какую сторону открывается дверь, дергал во все четыре стороны, пока мне в лоб ее не открыли.
«Сказал ему сержант, что у меня случилось, или нет?» — некоторое время гадал я, а потом весело махнул рукой. Запасы бесстыдства в любом человеке огромны, сколько ни копай — до дна так и не доберешься.
Сделав широкий круг, путаясь в гастарбайтерах, я обошел метро и снова вырулил к Ярскому.
Там тоже свои полицаи обнаружились, целых трое.
Привокзальные стражи — особая порода, они все время ходят с таким видом, с каким мы с пацанвой бродили по своей окраине, ища какую бы сделать пакость.
— Старшой, не поможешь? — спросил я прапора с огромным бугристым лбом и в двух словах поведал суть проблемы, пообещав поделиться.
«Зачем ему такой лоб, — подумал. — Что он им делает?»
— Ну, пойдем, — сказал не очень охотно и, уже обращаясь к двум своим напарникам, попросил: — Посматривайте там на обезьян, когда буду говорить.
