Скуластая даже не заметила, как мы подошли, она снова стояла в окружении нескольких тонконогих и, почти не переставая, смеялась.
Старшой грубо выдернул ее за руку и потащил как ребенка.
Она сразу и всерьез напугалась — я по лицу увидел.
— Что случилось? — спросила, мелко переступая.
— Сейчас узнаешь что, в камере посидишь и вспомнишь, — ответил старшой.
Но прошли мы недолго, тут же подбежали с разных сторон, гортанные, черноволосые, один, тот, что постарше, лысый, схватил старшого за рукав.
— Что случилось, начальник? Что такое?
Старшой остановился, медленно, набычив бугристый лоб, повернул голову, глядя на волосатые пальцы, сжавшие его кисть, и негромко сказал:
— Быстро убрал руку, или я тебе отломлю ее сейчас.
— Куда ты Оксану нашу ведешь? — спросил лысый, убирая руку; напоследок даже слегка погладив китель.
— В камеру пойдет Оксана.
— А что? зачем? где провинилась?
— На деньги нагрела парня.
— Какого парня?
— Вот этого.
Лысый перевел на меня глаза. Я с трудом удержался от того, чтоб щелкнуть каблуками.
— Ты нагрела этого парня? — с натуральным возмущением спросил лысый у скуластой, ткнув меня, не глядя, пальцем в грудь. Побольнее постарался, сука.
— Я его впервые вижу! — ответила скуластая.
— Она его впервые видит, — сказал лысый старшому, словно переводя с другого языка.
— Ну и хер с вами, — сказал старшой и резко дернул девку за собой — лоб его качнулся при этом, как рында.
Она оглянулась на сутенеров с натуральным ужасом — так дочь смотрела бы на родителей.
Лысый забежал вперед и, выказывая всю серьезность своих намерений, извлек из кармана пачку денег.
— Эй-эй! Стой!.. Сколько надо этому вашему?
— Три штуки, — сказал старшой.
Лысый отсчитал шесть пятисоток и, подумав, передал деньги мне.
Старшой отпустил девушку. Никто никуда не уходил, все стояли и смотрели друг на друга.
— Ну? — сказал мне старшой.
Я передал ему полторы тысячи, которые он спокойно засунул в карман брюк, и патруль тут же пошел себе.
Мы остались втроём с сутенерами и Оксаной.
— Так ты работаешь или нет? — спросил я скуластую, задорно передернув плечами.
Она беспомощно огляделась, не зная ответа. Лысый еле заметно кивнул ей и тоже сразу ушел; за ним потянулись остальные.
Улыбаясь, я разглядывал Оксану.
Как же все-таки похожа. А если бы у нас были дети — они получились бы такие же, как мои?
Брезгливо скривившись, она, наконец, развернулась и пошла.
В заднем кармане ее джинсов виднелся мобильный; естественно, я смотрел на ее задние карманы.
Высокий дом, девять вроде бы этажей. Кодовый замок, цифры на котором она набрала дрожащими пальцами. Лифт вызывать не стала, почти бегом побежала по лестнице, но мне отчего-то казалось, что она больше не будет прятаться. Я еще поднимался, когда удивленно лязгнул замок и проскрипела распахнутая дверь.
Вывернув на лестничную площадку, сразу увидел пустую прихожую — видимо, скуластая сразу уцокала куда-то внутрь, не снимая своих туфель.
Тихо вошел следом, заглянул, не закрывая входную дверь, на кухню: стол, клеенка, течет кран, на холодильнике наклеены голые девки из вкладышей в жвачки; потом в единственную комнату: разложенный диван, передвижной столик с грязной пепельницей, выцветший паркет на полу, скуластая Оксанка курит у раскрытой форточки, босиком на паркете, туфли рядом лежат на боку. На подоконнике какой-то ненужный подсвечник, без свечи. Балконная дверь закрыта.
Рассмотрев комнату, я вернулся к выходу, захлопнул дверь, закрыл замок, приметил щеколду — задвинул и ее.
…и где тут наши крепкие скулы?..
— Какой ты урод, — сказала она, бычкуя сигарету о черный металл подсвечника.
— Ну, — согласился я.
Потом спросил:
— А эти твои… Ахмет там… Они как? Не уроды?
— Они такие, какие они есть. Лучше тебя и твоих полицаев.
— Ну и славно. Раздевайся тогда.
Не поворачиваясь ко мне, она с усилием стянула джинсы, белье было красное, на слишком белом теле. Постояла, видимо раздумывая, снимать блузку или нет, не сняла. Решительно развернувшись, шагнула на диван, как будто на высокую ступень, потом сразу стала на четвереньки и проползла в самый угол. Уселась там, расставив чуть шире, чем нужно, согнутые в коленях ноги: смотри, урод.
— Будешь выкобениваться — въебу вот этим подсвечником, — неожиданно для себя и себе не веря сказал я.
Взял подсвечник и подошел к дивану.
Она-то сразу поверила. Вытащила откуда-то из подлокотника презерватив, вскрыла, посмотрела на меня внимательно.
— Надеть? — спросила совсем по-доброму.
— Что делать будем? — поинтересовался, имея в виду нечто неясное мне самому.
Глядя в сторону, скуластая привычно произнесла:
— Стрип, орал, классика, массаж, лесбийские игры…
— Со мной, что ли, лесбийские игры?.. А золотой дождь отчего не назвала?
Она посмотрела на меня внимательно. Я так и держал, покачивая, подсвечник в руке, будто примериваясь ударить.
— Не надо, слушай, — попросила она.
Я вскинул брови.
— У меня сын есть, — добавила совсем жалостливо.
— Да что ты? Здесь? — я заглянул за диван.
— Нет, — искренне напугалась она, будто ребенок действительно мог здесь оказаться. — Дома, в деревне, в Княжом…
Кто-то явственно толкнулся во входную дверь. Скуластая встрепенулась.
В курсе мы, кто пришел, а то мы не догадались.
— Знаешь, — сказал я, — есть несколько американских фильмов, где богатый джентльмен влюбляется в проститутку и уводит ее с собой.
— Знаю, — ответила она тихо, одним дыханием, продолжая вслушиваться.
— Ты никогда не задумывалась, почему во всех этих фильмах проститутка выходит на работу в первый раз? Почему бы ей не выйти в семьсот тридцать седьмой — и тут налететь на свою судьбу, на этого блондина с миллионом долларов?
Она молчала, уже открыто косясь в сторону входных дверей, хоть и не видных с дивана.
— Сын, говоришь, есть? — громко, уже дурачась, спросил я.
— Нет, — зло ответила скуластая, до розовых пятен раздражаясь, что никто никак не войдет к нам.
— Тогда делай свой золотой дождь, царевна.
