— Ну-ка, посмотрим, — сказал я и раскрыл азбуку.
Она была необычной — буквы там располагались не в алфавитном порядке, а вразброс, только начиналось с «А» и заканчивалось «Я», а дальше всё шло наперекосяк, будто в строгий порядок букв упал камень и все рассыпал.
Букву «А» иллюстрировала девушка, которая, раскрыв пухлые Алькины губы, повторяла: «А… А… А…»
— Какие слова на «А»? — спросили у меня, и я чуть было не назвал одно имя.
— А… — завис я с этим именем на губе и, перебирая какую-то «аэролябию», бессмысленную «ассу» и не нужную никому «аритмию», долго не мог вспомнить ни одного нормального слова, начинающегося с первой буквы алфавита.
— Автобус! — подсказали мне. — Арбуз! — и ткнули пальцем в арбуз на картинке, который был больше, чем автобус.
— Действительно, — согласился я.
После «А» шло «У», почему-то с той же девушкой, тихо повторявшей: «У… У… У…»
Вокруг девушки в беспорядке валялись утюг, улей и бежала прочь жизнерадостная утка.
Я эмигрировал с этой страницы на «О», но там увидел то же в блаженной бессмысленности застывшее лицо, сделавшее губы кружком «О… О… О…»
Я молча смотрел в эти губы. На картинке можно было различить розовый язык.
— Пап, пельмени, — попросили, наконец, дети.
У них даже майонез на мордочках засох и заветрился, пока я смотрел в рот с буквой «О».
Мы сжевали еще по паре пельменей и пошли к согласным.
Иллюстрацией к букве «С» была соха, которую я последний раз видел четверть века назад. Для доедающих пельмени соха имела столько же смысла, сколько синус или секвестр.
На букву «М» нам, естественно, показали мышку.
— «Мышка рыла норку, — прочел я вслух. — Норка мала. Норка суха».
— Какой неприличный текст, — заметил я сипло и снова отлистнул к губам, повторяющим: «О… А… О… У…».
«Ы» девушке почему-то не доверили произносить. А было бы любопытно посмотреть на розовогубую ладу, повторяющую со стеклянными глазами: «Ы! Ы! Ы!»
К букве «Л» нарисовали вертикально торчащий лук.
— У нас лук, — прочел я вслух, слегка содрогаясь в муторном отвращении. — У. Нас. Лук. Наш лук сух.
— Наш лук сух. Сух наш лук. Лук наш сух, — повторил я сам себе, чувствуя вкус лука на зубах.
Путешествие по азбуке завершилось на букве «Л».
«У Лоры шары, — сообщила книга. — Лора мыла шары. У Лоры сыро».
Я сглотнул слюну и, слегка задыхаясь, прочел:
— «Егор и Лора ходили в лес. Там высокие ели. В лесу живут ежи. Но Егор и Лора их не видели».
На тарелках лежали последние и слегка, казалось, заледеневшие пельмени.
— Знаете что, дети…
Огорченно он:
— Что?
Слезно она:
— Что?
— Папе нужно сходить за сигаретами. Я быстро. За сигаретами — раз, и сразу обратно. А вы пока ложитесь.
Набрал ее, едва захлопнулась дверь квартиры.
— Аля, — сдавленным голосом позвал я. — Мне надо приехать.
— Приезжай, — прошелестела она.
— У Лоры шары. Лора мыла шары, — бубнил я, сбегая по ступеням подъезда. — Лора и Егор ходили в лес, но ежей не видели. Им не до ежей. У них шары. У них сух лук. Норка у них.
Я нажал кнопку парадной двери, замок щелкнул, и мы столкнулись лицом к лицу с женой.
— Ты что? — спросила она.
— Паши, соха. Коси, коса. Жужжи, оса, — сообщил я. Обошел ее, как соляной столб, и сбежал вниз по ступеням.
— Я за сигаретами, — сказал снизу громко.
На улице сделал стремительный танцевальный круг, кажется, это был фокстрот.
— Наш лук сух, — сообщил я водителю тормознувшей возле меня машины.
Тому было все равно.
Про шары я смолчал, раз так.
В дороге, не умея сдержать себя, я написал ей несколько эсэмэс, спросив про то, где бывают шары, сыро, мыло, а она ответила обо всем, и опять ответила, и еще раз, и еще.
А потом вдруг замолчала. Я все вытаскивал телефон, тупо смотрел в него, но там никак не высвечивался желтый квадратик, сигнализирующий о поступлении новой порции блудливых слов.
Уже находясь у подъезда, я позвонил ей.
— Ы. У. О, — поприветствовал я Алю.
— Кто это? — спросила она почему-то шепотом, хотя я наверняка определился.
— Слушай, всё время забываю номер твоей квартиры, — сказал я.
— У меня мама неожиданно приехала, — ответила Аля всё тем же свистящим шепотом, еще и воду, услышал я, включила. — Тебе не надо ее видеть!
— Что у тебя с мамой? — весело спросил я. — Что-то не так? Твоя мама не в себе?
Алька хохотнула — прозвучало, как будто железо скользнуло по железу.
— Всё, погуляй немножко, — попросила она и отключилась.
Я задрал голову вверх, словно ожидая увидеть маму парящей в воздухе на уровне седьмого этажа.
Обошел вокруг дома, заглянул в маленький магазинчик, почитал названия пивных бутылок, пачек печенья и банок варенья.
— Что вам, молодой человек? — спросила продавщица, когда она обслужила очередного покупателя и мы остались наедине.
Я с сомнением посмотрел на продавщицу, представляющую собой как бы еще одно мучное изделие, обретшее голос. Скользнул взглядом по прилавкам и вдруг увидел уголок с детскими игрушками, едва заметный за рядком несусветной косметики, которой пристало раскрашивать только труп.
— Вот это дайте, — ткнул я пальцем в непонятное животное.
«Детям принесу», — подумал заботливо, в следующую же секунду добавив шепотом: «…папаша…» — тем самым тоном, каким говорят: «Полюбуйтесь на эту прелесть».
Положил извлеченную из-под стекла прилавка игрушку в карман легкого своего пиджака и уже на всех основаниях, как оправдавший надежды покупатель, решил еще раз осмотреть представленные товары, но в кармане зазудел телефон.
— Приходи, — выдохнула Аля.
— Ы, — ответил я.
Чаще всего мы даже не разговаривали, а сразу начинали целоваться в прихожей.
На ней было совсем свежее, даже прохладное еще белье — наверняка она надела его за пять минут до моего прихода.
И через семь минут сняла.
Главный хохотал, но раздраженно.
Сразу заболела голова: словно кто-то держит над теменем пакет с пустой тарой и непрестанно трясет им.
Я то приближал трубку к уху, то отдалял ее.
— Зачем ты ходил к Шарову? — спросил он.
