— Слатитцев, что ли, позвонил? — поинтересовался я.
Главный захохотал еще более раздраженно: чувствовалось, что сейчас пустой посудой ударят меня по черепу.
— Кто? Кто позволил тебе без малейшей необходимости лезть куда тебя не зовут?
— А кто мне запрещал?
Главный вдруг перестал хохотать и тихо попросил:
— Я тебя прошу — оставь это пока.
Секунду длилась тишина, потом, как родничок, ожил легкий смех, вскоре смех разросся, заплескал, запрыгал, засуетился, загрохотал, и я поскорей прокричал «Да!» в ответ на «Ну, мы договорились?».
Положил трубку, насладился тишиной.
Просидел в безмолвии минуту, прислушиваясь к голове, где теперь кто-то жевал, чавкал, отплевывался, сопел, пытался перевернуться на другой бок.
Непонятно кому я громко сказал: «Пошел к черту!» — и потянулся под стул за своими зелеными носками.
Под столом их не было, потому что я был в Алькином доме, но не сразу про это вспомнил.
Алька заперлась в ванной и с кем-то бубнила по телефону, неслышная за шумом воды.
Я нашел свои носки в разных концах квартиры, они почему-то были теплые, будто в них кого-то недавно вырвало. Смочил их под краном на кухне.
На улице они высохли уже через минуту.
В такую жару стоит ложиться перед выходом в ледяную ванну — и потом выходить в город. Минуты три будешь чувствовать себя человеком.
Я быстро почувствовал себя вареной свеклой в кипятке.
Профессора поймал у его подъезда.
Белые туфли, задумчивый лоб, на красивой руке в красивых седых волосках я впервые приметил красивые часы. Он нисколько мне не удивился. Даже попытался улыбнуться, но не вышло, и ничего, что не вышло, и ладно.
— Вы никогда не звоните перед приходом, — сказал он грустно. — В этом есть свой стиль, своеобразное ретро… Мы так делали в юности, потому что не имели телефонов.
Я вытер с щеки пот.
— Пойдемте куда-нибудь, — предложил профессор. — Просто прогуляемся.
Голосом он владел лучше, чем улыбкой.
Он посмотрел на свои окна, как будто его могли позвать оттуда.
И неожиданно поспешил в сторону, в сторону, подальше от окон.
Миновав угол дома, профессор сразу успокоился, даже потер руки.
— Не так жарко сегодня, как вчера, — сказал он довольно.
Я посмотрел на небо и расстегнул последнюю пуговицу на рубахе. Позавчера было жарко, вчера жарко, сегодня жарко, наше завтра уже подогревает для нас опытный персонал.
— Вы не знаете, есть ли связь между теми детьми, которых вы изучаете, и недавним убийством в городе Велемире? — спросил я. — Там, говорят, какие-то недоростки перебили целый подъезд?
— Что вы говорите! — покачал головой профессор, — Нет, впервые слышу… Впервые слышу… Но все может быть…
Он говорил таким тоном, будто ему не было никакого дела до того, о чем шла речь.
— Хотя бывало всякое, — вдруг оживившись, добавил он. — История знала подобные случаи. Пойдемте все-таки в тенек. Особенно хороша тень от цельного камня, я знаю такую. Расскажу вам что-нибудь в тени от камня.
* * *
«Больше всего мальчик любил ходить в мясные лавки. Сестру от этого запаха мутило, его нет.
Впрочем, он и сестре не до конца доверял — она отворачивалась от мясных туш с тем же видом, с каким отворачивалась от молодых людей на вечерних играх.
Сестра говорила, что юноши пахнут мясом, печенью, почками, потом, кровью, что вместе они похожи на псарню, и еще у них на плечах угри, но он явственно видел: тут что-то не так, и молодое живое мясо ей скорее любопытно, чем противно, и собачьи повадки скорее привлекают, чем отталкивают; да и угри, ну что…
У сестры на руке красовался браслет. Она крутила его, когда думала. Иногда казалось, что если она перестанет крутить браслет — не сможет думать.
Мясные лавки были на большом рынке, неподалеку стояли хлебопекарни, давильни, амбары. За рынком была тюрьма для рабов. Пройдя через рынок и своровав сливу или мандарин, он выбегал к тюрьме.
Рабов-мужчин и женщин-рабов держали раздельно, но они видели друг друга. Казалось странным, что, живущие в пахучих клетках, почти как в зверинце, они вовсе не тоскуют, но, напротив, на разных языках весело ругаются, иногда дерутся или жестами зовут рабынь.
На пыльной площадке меж клетками всегда сидели четверо солдат, играли в кости или, притомившись игрой, лежали, приладив под головы щиты. Солдаты, казалось, не замечали криков, доносившихся из клеток. Но порой, когда кто-то из солдат всерьез проигрывался, он мог вскочить и со злобой броситься на кричавших, ударить щитом по клетке или напугать рабов, размахивая копьем и делая выпады меж железных прутьев. Рабы тогда отстранялись, скорее изображая испуг, чем испугавшись по-настоящему. Они знали, что никто из солдат не убьет и даже не рискнет нанести рану — любой из них стоил денег.
Когда солдат отходил от клетки, ему могли плюнуть вслед или прокричать что-то обидное. Но тут был риск: однажды обидевшийся солдат во время разноса еды подошел к той клетке, откуда кричали обиднее всего, и будто случайно задел чан с едой. Чан упал набок, еды осталось мало. Тогда рабы стали сами бить того, кто обидел солдата, хотя час назад смеялись его шуткам и плевкам.
Рабы бывали с маленькими, как у сусликов, глазами и с глазами большими, как у коров, безбородые, с курчавыми бородами либо со смешными, как лисий хвост, бородками, с желтой кожей и темнокожие, с кожей такой, словно на нее светило солнце и дул ветер и в морщинах прижилась жесткая пыль, со временем ставшая новой кожей.
Еще была рабыня с белой шеей и с большой и твердой, как две детские головы, грудью. Ее никак не могли продать — она стоила дорого. Ее не продавали даже на час — иначе ее цена при покупке насовсем сразу упала бы. Иногда приходили покупатели — но даже он, мальчик, сразу понимал, что пришедшие не готовы купить ее, а просто им нравится трогать ее рот, груди, спину.
Служка, проводивший покупателей, тоже это понимал, но не подавал вида, а только кивал, улыбался скользкой улыбкой, смотрел меткими зрачками. Мальчик знал служку — они жили на одной улице; однажды служка вывозил навоз на тележке, поскользнулся и упал туда лицом; когда он поднялся — был виден только открытый рот, даже глаза пропали; вся улица смеялась.
У входа в тюрьму тоже сидели солдаты, и опять совсем не страшные — они были из провинции и, как многие пришедшие из провинции, казались глупыми.
Мальчик помнил, как зовут одного солдата по имени.
Солдат повторял одни и те же особые солдатские шутки — не смешные, но очень грубые, сам себе смеялся; и все говорил: принеси зажаренную мясную кость, даже лепешки не надо — я отдам тебе за кость нож. При этом показывал большой, красивый клинок.
