Казалось, что небо принюхивается ко всему огромной ноздрей.
Похлопал по карманам. Никак не привыкну класть мобильный в один и тот же — брючный левый, например.
Обнаружил где-то во внутреннем.
Неуслышанная, обнаружилась эсэмэска от Альки.
«Нескладёха твоя ждет, всё печет у меня».
Некоторое время раздумывал, хотела ли она написать изначально «течет» и потом ошиблась в первой букве, или сразу так и было задумано.
Печет у нее… Может, мама приехала и пироги ей печет? Или кран течет?
Тем временем набрал совсем другой номер.
— Максим, я звонил… Да, я… Вы говорили, что можно еще зайти…
— Соскучились по детям? — поинтересовался собеседник.
Я издал в ответ невнятный горловой звук, невнятную малоупо-требимую гласную букву.
Милаев встретил меня на улице. Всё те же глаза чуть навыкате, ноздри, скулы, африканские губы, но кожей отчего-то побелел — может, оттого, что целые дни проводит в этом подземелье, света белого не видя.
Он улыбнулся мне приветливо, как будто ждал меня.
В лифте спокойно посмотрел мне прямо в глаза.
— Подросли? — произнес я первое, пришедшее в голову.
В ответ Милаев с подростковой непосредственностью хмыкнул, чем безоговорочно расположил к себе.
— Ну, — ответил он мне после некоторой паузы. — Возмужали… Похорошели.
У Милаева было влажное лицо, и почему-то казалось, что щеки у него сладкие. Как будто кто-то почистил апельсин и вытер об него руки.
— По Радуеву не соскучились? — спросил Милаев.
Я покачал головой: не соскучился.
— Ну и правильно, он умер, — легко согласился Милаев.
— Он же умирал уже? — удивился я.
— Опять, — посетовал Милаев.
Я всё пытался вспомнить тех чад, что видел за стеклом в лаборатории, но смутно прорисовывались только их разноцветные головы, лица не всплывали.
…одинаковые, как орехи…
Мы сразу прошли к детской кабине, Милаев открыл двери, и я опять увидел их.
Недоростков переодели в какие-то другие одежды — тогда была незапоминающаяся, однотонная, серая одежда, сегодня цветные рубашки и вполне себе джинсы.
Русый ходил по странной окружности — словно обходя ямы.
Темный лежал на кровати, спиной к нам. Спина ничего не выражала. Он спал.
Разномастный — с рыжиной и клоком седых волос — скрябал над столиком голову ногтями и смотрел, как сыплется перхоть. Судя по обильному, будто кто-то чихнул в муку, белому налету, занимался он этим очень давно. Так весь череп можно соскрябать.
Бритый мальчик набычившись сидел напротив девочки, а та опять рисовала.
— Что она рисует? — спросил я.
— Да, нашим психологам тоже очень любопытно. Людей не рисует никогда, представьте. Только деревья, траву, солнце, луну. Тучки. Птичек. А людей у нее нет.
Нет людей. Нет. И что?
Я думал, что приду и на этот раз сразу пойму нечто важное.
Ничего не понял.
— Слушай, — попросил я Милаева. — Мне тут душно… Пойдем куда-нибудь… Есть тут комната с форточкой, в этих казематах?..
— А то, — сказал Милаев.
Через семь минут мы сидели в белом помещении с замечательным кондиционером, обдуваемые со всех сторон так, что я даже под стол заглянул — откуда там веет мне прямо в брючины.
Милаев приготовил кофе, пока я четыре раза покурил.
— Изучали их игры, — сказал Милаев, уютно усевшись напротив. — И знаешь, они ничем не отличаются по составу, интенсивности, атрибутам действия от обычных игр в их возрасте. Пожалуй, степень агрессии даже занижена.
— Им показывают сцены убийств, — продолжил Милаев, помолчав. — Они пугаются и смотреть не хотят. Даже плачут…
— Так они все-таки плачут? — несказанно удивился я.
— Да, — легко согласился Милаев. — Рев стоял!
Озадаченно я переставлял сигаретную пачку на столе.
— У тебя есть какие-либо мысли по их поводу? — поинтересовался Милаев.
— Нет, — ответил я.
Отпил кофе, который терпеть не могу, и вдруг, подумав о милаевском вопросе, догадался, что у него как раз мысли есть.
— А ты что-то узнал? — спросил я. — О недоростках? Откуда они взялись вообще?
— О них ничего, — раскрылся Милаев. — Но у меня был другой опыт… Военный. Не знаю, может быть, вам пригодится.
Я затаился, а Милаев всё молчал и, время от времени посматривая на меня, допивал свой кофе.
Допивал так долго, словно у него была чашка с тройным дном.
— Я участвовал в одной из, наверное, последних операций на Африканском континенте, — сказал наконец Милаев. — Я служил, а затем был контрактником в спецназе, и…
Он поднялся и снова начал готовить себе кофе, сделав перерыв для того, чтобы размолоть с жутким воем зерна. С минуту он так и говорил, стоя ко мне спиной.
— …и у нас была спецоперация, из которой в итоге ничего не вышло. Нужно было забрать свои вещи с одной захваченной базы. Но политические возможности у нас, сам знаешь, далеко не те, в общем, нашу сторону по дипломатической линии, элементарным звонком на мобильный, один раз застроили, мы быстро свернули свой ковер-самолет и отправились домой. Зацепились с местными подразделениями только один раз, и там я, признаться, увидел кое-что, о чем стоит задуматься.
— Ну? — не выдержал я.
— Мы имели встречу с чернокожими детьми, — сказал Милаев, — одного из их числа взяли. Лет от силы тринадцати. Пацана этого вывезли сюда. Где он сейчас, не в курсе. Но в самолете он разговорился — он бойко говорил по-английски, и… в общем, рассказал мне кое-что.
* * *
«С хибары, где, положив автомат под голову, спал я, ночью слетела крыша. Я открыл глаза и сначала увидел миллион звезд, а потом один вертолет. Это было смешно.
Люди с этого вертолета взяли меня в плен.
Они спросили у меня, отчего мы все живем на военных складах, и я рассказал всё с самого начала.
О том, что к нам в деревню придут повстанцы, мы были предупреждены старейшиной. Все селяне решили покинуть свои хижины.
Наш сосед хотел отправиться в ближнюю деревню, а мой отец говорил, что нужно ночевать в джунглях, а потом вернуться домой.
У соседа — его звали Банеле — было девять детей, а у отца только я и мой младший брат, а две девочки умерли, едва увидев нашу хижину. Отец не грустил, когда девочки умирали.
Сосед Банеле одного из своих сыновей назвал Президентом, а потом все узнали, что он сын моего отца. Банеле совсем забыл, что, зачиная Президента, сам он был не здесь, а в городе. Поработав там, он вернулся через месяц, принес 64 доллара и плеер, чтоб слушать музыку, но диски к нему забыл. 64 доллара — это хорошо, потому что мой отец в другой раз принес из города только 9 долларов и заразу.
