Хасан и Плохиш кидают гранаты, беспрестанно, упрямо. Мелькают пухлые руки Плохиша.
В другой стороне, у поворота коридора, сидят несколько пацанов, тоже кидают гранаты, стреляют…
Мы стоим тяжело дышащей, дурноглазой толпой.
— Я ненавижу мою мать! Если бы она меня не родила, я бы не умер! — неожиданно выкрикивает кто-то рядом. Его то ли обнимают, то ли начинают душить — не вижу. Отворачиваюсь — не знаю отчего — брезгливо или боясь, что закричу сам…
Несколько раненых лежат на полу, двое или трое. Один силится встать. Другой сидит у стены, закрыв глаза. Третий лежит, кое-как забинтованный…
— Всем подготовиться! — повторяет Семеныч несколько раз, надо же, его слышно…
Семеныч дает знак Астахову, тот — грязная тряпка вокруг головы, закопченное лицо, кровь на шее — спешит с трубой «граника» к повороту коридора. Резко вывернувшись, он стреляет в коридор. Кажется, заряд бьет куда-то совсем близко, в полы. Астахов ругается, снаряжая «граник» еще раз…
— Егор, сосчитал? — спрашивает меня Куцый и вновь повторяет всем, не дождавшись моего ответа, которого и не могло быть. — Через овраг будем уходить, ребятки! Через овраг!
Я еще раз смотрю вокруг, начинаю считать, несколько раз сбиваюсь, вычитаю Шею и Язву… Тельмана… Черткова… уехавшего Кизю… Кеша! Где Кеша? На чердаке, Кеша на чердаке. Снова сбиваюсь…
«Сейчас мы отсюда выйдем, и все кончится! Господи, помилуй, Господи! Прости меня, Господи! Я больше никогда, никого, никогда!»
Астахов делает еще один выстрел.
— Пошли! — ревет Семеныч.
«Надо забежать за Кешей, надо забежать… Он давно не откликается по рации».
— Скворец! Будь со мной! — кричу я. — Надо Кешу забрать с чердака!
Тупой бестолковой гурьбой бежим по коридору, куда только что влепил два заряда Астахов, зачищая нам путь. Те, что бегут впереди, стреляют…
Посреди коридора сквозная дыра в полу — первый выстрел Астахова разворотил, проломил пол.
Дыру обегают, кто-то бросает туда, на первый этаж, гранату.
Заглядывают в комнаты, в нескольких лежат убитые наши пацаны.
— Егор! Погоди! — зовет меня Скворец.
Он забегает в комнату, где я отлеживался, прибитый кирпичом. Вбегаю за Саней. Сплевываю кислую, горькую, поганую слюну. Это глупо, что Скворец пошел к тому парню, раненому, которого он забрасывал тряпьем. Бля, это глупо, Скворец! У парня нет лица, ему в упор отстрелили всю башку, чего ты идешь на него смотреть? чего ты хочешь увидеть? чего ты тянешь за мои нервы? может, когда мы уходили, он уже был мертвый?
Я молчу, глядя в спину Скворца. У меня дергается веко.
Скворец разворачивается, идет мимо меня, не видя меня.
Я хватаю его за грудь левой рукой, рывком прижимаю к стене.
— Саня! — ору я. — Мне на хер это не надо, понял? Так вышло! Чего ты сам не унес его на шее? Так вышло!
Саня бьет меня по руке, освобождаясь. Вырывается, уходит.
Подбегаю к окну, даю длинную очередь в густой, мутный, безвкусный дождь, в полумрак… Рожки пустые, выбрасываю их с силой на улицу. Присоединяю, вытащив из второй разгрузки, полный рожок.
Выхожу в коридор. Иду туда, где толпятся сырые спины, грязные затылки, грязные руки, сжимающие горячие автоматы.
Несколько человек бестолково палят из автоматов вниз, в пролет лестницы, пытаясь очистить проход, чтобы нам спуститься на первый этаж и вырваться в овраг, чтобы уйти отсюда, убежать.
Астахов бросает пустую «трубу» вниз — у него больше нет зарядов.
— Патроны есть? — спрашивают у меня несколько человек.
Я не отвечаю, пустой, никчемный, никакой, прохожу мимо.
Нет патронов, нет патронов, нет. Есть, но мало. Не дам.
Бегу по лестнице вверх, на чердак.
На чердаке полутьма, сырая затхлость. Кеша лежит спокойно, словно спит. На затылке его бугрится сукровица. Его убили выстрелом в лицо — вижу я, присев рядом. Забираю Кешино «весло». Кеша валится на бок. Иду, пригибаясь под балками, к выходу, у выхода меня ждет Скворец. Ничего не говорю.
Где-то рядом грохает разрыв. Они нас не выпустят. Они нас всех здесь угробят.
Быстро спрыгиваем вниз, не оставаться же здесь, на чердаке…
Видим, что нескольких наших парней, рванувших на первый этаж, сразу положили из пулемета… Они скатились по лестнице, их, нелепо раскоряченных, убивают в сотый раз, стреляя и стреляя в мертвые тела, которым больше неведомо отчаянье, преисполняющее нас.
Все остальные толпятся на втором этаже.
Бросаю на пол ненужное мне «весло».
Прибежал Хасан:
— Семеныч! Три гранаты осталось! У Плохиша три гранаты!
Стоим в коридоре, грязные, сырые, усталые, но не желающие смерти.
Смотрю на Семеныча.
«Семеныч, ну выведи нас…»
— Давай туда! — указывает Семеныч на большое разбитое окно в пролете между вторым и третьим этажами. — Некуда больше, ребятки!
Будем прыгать в овраг, в грязь и воду, заполнившую его, подошедшую в упор к школе…
— У кого гранаты остались? — орет Семеныч.
Несколько парней выходят.
— Костя, — Куцый обращается к Столяру, — организуй! На первый этаж — «дымы»! И прикрытие, пока ребятки будут выбираться! Плотней огонь! Последний рывок, ребятки! Выйдем, родные!
Пацаны извлекают «дымы» из разгрузки — длинные трубки, которые, расчадившись, должны спрятать нас от стреляющих.
— Первыми кто? — Семеныч оглядывает пацанов, указывает на близстоящих: на Диму Астахова и дернувшегося от указующего пальца командира Амалиева. — Как выпрыгнете, бейте в дверь первого этажа! В запасный выход! Дима, Анвар, ясно?
Спустя несколько секунд на первый этаж летят «дымы» и следом — последние гранаты…
Столяр, сам Семеныч, Вася Лебедев, прыгая по ступеням, бегут к площадке, подскакивают к окну, лупят ногами, осыпая стекло.
Кто-то выпрыгивает первым…
Хасан кричит в рацию, вызывая Плохиша.
Взглядываю на Саню — ему даже не надо ничего объяснять.
— Хасан, мы сбегаем! — говорю я. — Там еще Конь.
Грохочем разбитыми серыми берцами по коридору. У поворота чуть замедляемся, выглядываем. Плохиш присел на одно колено, держа в чуть отведенной назад левой руке гранату без кольца, напряженный, словно прислушивающийся.
— Плохиш, уходим! — кричу, подбегая.
Плохиш кидает гранату, берет автомат.
— Чего, трап подогнали? — спрашивает.
Не понимаю, о чем он говорит.
Дав напоследок длинную очередь, Плохиш не очень спешно бежит по коридору.
