Бережно я положил трубку на рычажки. Телефон немедленно зазвенел.
— Тебя! — сказала мать дочери, сняв трубку.
Дочь тут же появилась, не глядя на меня, схватила телефон и, резво подпрыгивая над мешающими идти тюками, пропала в своей кладовке.
— Привет, — протянула она в трубку и сразу засмеялась так, словно в ответ услышала замечательную шутку.
Я с трудом удержался от того, чтоб выдернуть штекер снова.
К тому же вечер не задался.
Я заснул часов в восемь, со мной иногда бывает — причем проспать так я могу до восьми утра; хотя обычно сплю часов шесть, не больше.
Но раз в месяц организм, видимо, перезаряжает батарейки, поэтому ему вынь да положь полсуток покоя.
Однако в десятом часу меня разбудил звонок в дверь.
У меня есть маленький закидон, еще из ранней юности, — когда вечером ли, ночью кто-то звонит в дверь или по телефону, я всякий раз неистребимо уверен, что это пришла или собирается прийти та, которую я жду. Узнала, что жду, — и вот решилась.
Там, конечно, Юрий стоял за дверью, а никакая не та.
— Видите, что это такое, — не здороваясь, он указал пальцем в угол площадки.
Не привыкший еще к свету, я сощурился и посмотрел.
— Что там такое? — повторил я хрипло.
— Сигаретный бычок, — сказал Юрий, с трудом сдерживая бешенство, — и внизу еще два! И — пепел!..
— И — что? — спросил я, сделав ту же дурацкую паузу меж словами «и» — «что», как сделал он, указуя на пепел.
— Нина Александровна не курит, я не курю, студенты, снимающие квартиру, — тоже не курят. Курите только вы!
— Слушайте, вы в своем уме? — наконец понял я, в чем дело. — Не имею никакого представления, откуда взялись эти бычки! И — пепел! Никакого! У меня пепельница есть.
— Нина Александровна не курит! — повторил Юрий упрямо, словно это неопровержимо доказывало мою вину. Взгляд его был яростен и ненавидящ.
Я захлопнул дверь.
Через минуту в квартире Юрия заработал пылесос. Он вопил о ничтожестве и мерзости мира.
Все стихло только к полуночи.
Следующий звонок раздался, когда на улице даже авто перестали ездить. Царила глухая ночь.
«Сейчас… сейчас я ему бычок в глаз воткну», — решил я, чертыхаясь в темноте.
От бешенства забыл, в какую сторону у меня замок поворачивается, крутил туда-сюда, выламывая пальцы. Открыл наконец.
Там стояла Нинина дочка.
— С мамой плохо, — сказала она, — а телефон опять не работает.
Я набрал скорую. Слушая вопросы невозмутимой телефонистки, все время переспрашивал свою гостью:
— Возраст?.. шестнадцать! Тьфу, да не твой, матери! Полное имя, фамилия, отчество… — дочь так и ответила — имя, фамилию, потом задумалась над отчеством и назвала, явно сомневаясь в верности ответа.
— Да, Александровна, — вспомнил я. — Что у нее болит?
— Что-то с сердцем, — ответила девушка; губы ее дрожали.
Она была в материнском халате.
— Сейчас приедут, — сказала телефонистка равнодушно. — Дверь подъезда оставьте открытой. Или постойте на улице, встретьте.
Мы прошли в квартиру к Нине — она лежала на кровати, уже одевшаяся, бледная, с открытыми глазами, прерывисто дышала. Светил ночник. На столике россыпью лежали лекарства.
— Надо что-то? — спросил я негромко.
Нина отрицательно качнула головой, жмуря глаза.
Я вышел на улицу, оставив дверь в подъезд открытой, закурил там.
Подумал, вернулся на лестницу, подобрал два бычка, бросил их в ночь.
Это ж наша красавица, дочь Нины, начала покуривать, я ж знаю.
Подъезжающую скорую было слышно издалека.
Лежа на кровати, закинув руки за голову, я продумывал разные варианты. Например, можно случайно столкнуться в подъезде и спросить, работает ли телефон.
Как ее зовут, кстати… У кого б поинтересоваться.
Можно случайно столкнуться с Юрием в подъезде и спросить:
— Не знаете, как зовут дочь Нины? Я хочу случайно столкнуться с ней в подъезде и спросить, работает ли у нее телефон.
…Нет, сложно.
Столкнуться все-таки с ней и спросить: не хочешь ли ты поиграть в бадминтон? Помню, вы с мамой увлекались этой игрой…
Нина уже неделю как лежала в больнице. Дочери ее будто и дома не было — только однажды я слышал, как она сняла крышку пианино, взяла единственную жалостливую ноту и тут же закрыла инструмент.
«Тоскует по матери», — решил я. Самочувствие Нины меня тоже печалило, что, признаюсь, мешало с должным вдохновением подойти к вопросу о бадминтоне.
От вялых размышлений меня отвлекли голоса студентов.
Старший опять грубил.
— Давай деньги сюда, я тебе сказал, — наседал тот, который черт, на своего соседа.
— У меня мало уже осталось, — почти хныкал в ответ тот, что бедолага.
— Чего ты не понял? Деньги сюда!
— Это же наш общак, ты что… — плаксиво отвечал бедолага, все еще не сдаваясь.
Раздался звук удара и высокий мужской вскрик.
— Вот сука, — сказал я вслух, впрыгнул в тапки, натянул майку и решительно вышел в подъезд.
Сначала примерился пальцем к звонку на двери студентов, но, подумав, что звонок не столь грозно прозвучит, как хотелось бы, занес кулак для того, чтоб грохнуть по войлочной обивке… и вдруг остановил себя.
Студенты продолжали разговаривать.
— Тебя прет, что ли, от этой дряни? — спрашивал черт с недоумением и брезгливостью.
— Я только один раз попробовал, — отвечал ему бедолага, хныча.
— Какой «один раз»! Я твои шприцы каждый день нахожу!
— Мне пацаны дали попробовать. Иногда можно по приколу… — мямлил свое долговязый.
Я так и залип со своим кулаком.
— Ты, гнида, весь наш общак спустил на свою отраву, — всерьез печалился черт.
— Ничего я не спустил…
— Где деньги тогда?
— У меня мало осталось…
— Дурак ты, дурак.
Медленно опустив руку, я пошел на улицу.
«…Вот к чему могут привести непродуманные поступки, вспыльчивый друг мой…» — сказал сам себе.
Природа была сумрачна. Лужа рябила, дерево вздыхало, котенок тосковал наедине с пустой консервной банкой.
К подъезду, шурша шинами, подъехала скорая.
«Ой, Нину привезли, — подумал я почему-то. — Ну и хорошо. А то доча ее, поди, и не была у матери ни разу».
