Но за спиной моей раскрылась парадная дверь, и неожиданно почти выбежал Юрий, весь на нервозе.
— Сейчас, милая, сейчас, — он помог незнакомой мне женщине вылезти из машины.
Не поздоровавшись со мной, они зашли в дом.
«…А ведь это его жена… — понял я. — Где ж ее держат все время?..»
Как проник в Нинин дом этот парень, я не слышал. Они разбудили меня ночью.
— Да! — вскрикивала девушка, словно только что разрешила удивительную задачу, и, помолчав секунду, отрывисто произносила: — Вот! — и потом еще более радостно: — Да!
Неизвестный предмет ритмично постукивал в мою стену, прямо в висок. Я прислонился головой к стене и некоторое время лежал так, задумавшись. Висок холодило. В голове отдавалось.
Потом, спустя десять минут, раздался, звучащий в октаву, смех мальчика и девушки и следом, отдельно — резкий пацанский говорок, произносящий что-то неразборчивое и быстрое.
— Золотая моя голова, — сказала девушка отчетливо, — опенок ты мой зимний…
Ей ответили, но опять неразборчиво.
Мне показалось, что голос принадлежал одному из обладателей ледяных ладоней, вечно торчавших в подъезде.
«Боже ты мой, — вскочил я, чтобы через секунду таращить глаза в окно на кухне. — И это он… он!.. со своими сырыми руками!.. Что же ты делаешь, Боже мой!..»
Вскоре все стихло, я даже задремал, но тут где-то за стеной вновь загрохотало и заверещало, словно небольшая отара овец ринулась из комнаты в ванную или наоборот.
Я подумал было на влюбленных, нагоняющих друг друга меж тюков, швейных машин, залежей халатов и разнокалиберных тапок, но нет, это в другой стороне кто-то бесновался.
— Открой, гнида! — кричал старший студент, черт.
Бедолага что-то блеял в ответ.
— Ты ж сдохнешь! Ты сдохнешь! Ты же сдохнешь скоро!
Черт начал бить, похоже, ногой, судя по звуку, в дверь туалетной комнаты.
Включилась колонка, загрохотала вода. Видимо, обдолбанный бедолага решил залечь в ванной и раствориться в кипятке.
Я некоторое время прислушивался к происходившему в студенческой квартирке.
Еще раз сходил на кухню, покурил, пожевал хлебную корочку. Замочил тлевший бычок водой из-под крана. Нарисовал на стекле рожицу, женский силуэт, неизвестный иероглиф, скрипичный ключ…
Привыкаешь ко всему, особенно когда хочешь спать. Я давно уже не перезаряжал свои батарейки, поэтому плюнул на все и решительно упал на кровать вниз лицом.
Одновременно со мной что-то рухнуло у соседей.
— А, гнида! — воинственно завопил черт. — Отмокаешь, челюскинец!
…Он все-таки выбил дверь, догадался я…
Где-то хлынул на пол обильный кипяток. Я представил, как черт вместе со скрепами вырвал ванную и, широко размахнувшись, выплеснул из нее в подъезд обваренного бедолагу: как мышь из таза с грязной половой водой…
Тут в четвертой квартире истошно завопила и куда-то побежала, ударяясь о все шкафы и стены, женщина.
У жены преподавателя Юрия начался очередной психический припадок.
…Ночью мне снились попеременно то камнепад, то кораблекрушение, а еще Нинина дочка, которая при помощи своего хладнорукого одноклассника все разрешала и разрешала новые занимательные задачи, восклицая: «Да!.. Вот!.. Нет-нет! Да!..»
Нина вернулась только в ноябре, я по ней даже заскучал.
Она кивнула мне совсем неприветливо, но я не обиделся.
Конечно, кто-то должен был проследить за ее доченькой. Но ведь не я же. Я бы тоже… проследил бы…
Спал я теперь только днем, потому что привык ночью смотреть телевизор — хоть как-то покрывавший происходившее за моими стенами.
Но в этот раз меня разбудили уже в полдень.
— Чтоб больше ноги его здесь не было! — неистово закричала Нина, хотя до сих пор я никогда не слышал, чтоб она так повышала голос.
Прошла еще беззвучная минута, и Нина возопила еще громче:
— Что?! Что? Ты? Сказала?
Либо дочка вообще отказывалась повторять произнесенное, либо это, напротив, заняло слишком много времени…
В следующий раз я услышал Нину часа через три.
— Никаких мне!.. — вскрикивала она. — Даже не думай!.. Вы сами дети!.. Да! Да, я тебе говорю! Пойдешь и сделаешь!..
Не умея снести всего этого, я поспешно оделся и отправился гулять.
Уже в подъезде услышал, что студенты, оказывается, тоже сидят дома, прогуливая занятия.
Черт пытал все еще недобитого бедолагу:
— Нет, ты мне скажешь, где ты это прячешь! Дебил дебилом, обкуренный придурок, а прячет так, что не разыщешь! Быстро сказал: где?!
Некоторое время, словно в ступоре, я прислушивался к их разговору.
Вдруг бедолага заплакал, а потом зарыдал, всхлипывая и непрестанно сморкаясь.
— Ладно, ну все… — в мгновение затишья вдруг раздался голос черта. — Чаю… хочешь?.. Будешь чай, эй?.. Бедолага ты, бедолага.
Навстречу мне поднимался Юрий, я поздоровался с ним, он что-то буркнул в ответ и разминулся со мной так, чтоб не прикоснуться ко мне и рукавом.
В сердцах я плюнул на пол.
— Мерзость… — шептал Юрий, открывая свой замок и обращаясь, казалось, и ко мне, и к студентам, один из которых плакал, а второй утешал, и вообще к миру. — Как отвратительно!.. Мерзость и безумие… Просто отвратительно.
В тот день с самого утра сыпал, лип и намерзал к грязи снег, и по этому снегу я пошел в сторону больших улиц и разноцветных фонарей.
Приходилось держаться дальше от дороги — грязь из-под колес летела во все стороны.
На единственной в нашей округе пешеходной улице гам авто стих, и на душе стало спокойнее.
Здесь водились разномастные молодые люди, никак и никогда не мешавшие друг другу. Кажется, кто-то из них был эмо, а кто-то гот или, быть может, панк. Я никогда ничего не понимал в этом, но при случае всегда вставал неподалеку и всматривался в них, покуривая.
Сегодня они мерзли и сбивались друг к другу поближе, притоптывая в своих ботинках на толстых подошвах и потряхивая головами с диковинными прическами.
В ушах, в подбородках, в бровях и в носах их блестели индевеющие серьги и шурупы.
Двое молодых людей непонятного пола целовались, сидя прямо на асфальте, в снегу. Одеты они были в одинаковые, почти черные от разнообразно налипшей, давно высохшей грязи брюки.
Наконец молодые люди оторвались друг от друга. Оба оказались парнями, оба были небриты, только у одного были чуть подкрашены глаза, а у второго — нет.
Я отвернулся и поспешил дальше. Ненакрашенным был сын Юрия, я его узнал.
