– Это хлебные крошки, ничего страшного.
– А что там такое мокрое?
– Наверное, кофе.
– Что ты делаешь? Зачем ты меня переворачиваешь?
– Успокойся. Пробивать целку лучше сзади.
– Это правда? Впервые слышу.
– Доверься мне.
– Ой, мы забыли выпить.
Скрежеща зубами, я налил ей полный стакан вина, и Вера выпила его легко, как воду.
– Погоди, – сказала она, – я еще не опьянела.
Для большей уверенности я влил в нее еще один стакан. И только после этого начал проникать в святая святых. Как и следовало ожидать, опасения Веры оказались напрасными, боли она не ощутила, а крови было, словно кот наплакал.
– Признайся… я у тебя была первой целкой? – спросила Вера, скользя указательным пальцем по моей волосатой груди.
Если обесчещенная вами добродетель любопытствует, была ли она для вас первой, не разочаровывайте: все равно она не поверит. Однако же мне в моем возрасте врать не пристало, и я сказал, что первой целкой была моя жена. И Веру это вполне устроило.
4
Как я уже намекал, Вера не только много читала, но и писала стихи. Некоторые из них посвящала мне и моему фаллосу. Это возвышало меня над другими мужчинами, я гордился собой, своим стержнем, жезлом, вставнем, щупом, босяком, блуднем, змеем, ялдаком, торчиллом, нашептывал Вере слова, которых не говорил никакой другой девушке, ведь другая бы их не восприняла, не постигла бы их потаенного смысла. Но во всем остальном Вера, как и большинство женщин, была с детства наделена инстинктом собственницы: она жаждала владеть мной отныне и присно, пережить мою смерть, а потом приносить на могилку цветы, разобрать мои бумаги, завершить незавершенное, опубликовать неопубликованное, что-то добросовестно сжечь, а что-то вымарать, успевая при этом изо дня в день педантично кропать воспоминания. И все же я удачно ускользал из всех расставленных ею капканов, не позволяя унизить мою независимость, вызывая разочарование и гнев, ну а поскольку жажда овладения, оставаясь неудовлетворенной, делает человека зависимым от объекта страсти, то в результате Вера пребывала в непрестанных поисках новых способов порабощения, направленных на то, чтобы я чаще думал о ней, жил с ней и в ней. С этой светлой целью Вера стала писать мне письма, словно мы были разделены сотнями километров. Оказалось, что она делала это, обуреваемая навязчивой мыслью, что когда-нибудь нашу переписку можно будет издать отдельной книгой, и вообще было бы прекрасно, если бы эта книга оказалась толстой-претолстой. Она сочиняла письма длинные и путаные, разбирая по косточкам наши отношения, анализируя отдельные фразы, даже никчемные, брошенные мной от нечего делать, забытые и похороненные в глубинах сознания, однако Вера их вытаскивала, сдувала пыль, отряхивала, выглаживала и снова расстилала передо мной, чтобы наглядно показать мне, каким я был врединой. Она заставляла меня посылать ей ответные письма, и я выдавливал из себя какой-нибудь неуправляемый словесный поток, в котором совершенно тонул здравый смысл. Впрочем, Вера вполне серьезно считала, что мои письма напоминают «Поминки по Финнегану» Джойса – они пронизаны таинственным подтекстом, расшифровать который способен разве что космический разум. Она настолько прониклась благородной целью моего усовершенствования и достижения собственного идеала, сформированного ею под влиянием прочитанных книг, что я с содроганием начал ощущать себя инфузорией под недремлющим оком микроскопа.
Марьяна
Глава седьмая
Вначале были письма. Первое письмо от нее в самодельном конверте с веселыми розовыми цветочками благоухал духами на всю редакцию «Post-Поступа». Редакционную почту аккуратно сортировали по карманчикам с фамилиями журналистов, и не было дня, чтобы мой карманчик не распухал от писем и записок. Правда, сюда вкладывали письма, адресованные не только мне, но и пани Алине, описанной мною в «Девах ночи», моя героиня находилась на вершине славы, читатели спрашивали у нее совета и умоляли зачислить на учебу в школу любви. И все же столь странного конверта еще не попадалось.
– Кто это тебе пишет? – принюхивались мои коллеги, ставшие очевидцами священной сцены вскрытия благоуханного конверта, однако я, предвкушая нечто таинственное и интимное, веющее от этого письма, уединился в тихий уголок, чтобы прочитать его без соглядатаев.
Ее письма адресовались человеку, с которым она не была знакома. Писала о том, как увлеклась моими произведениями, читает все подряд, что печатается под моим именем, и даже завела специальную папочку, куда собирает вырезки. Сверху на папке она вывела большими красными буквами мое имя и обрамила яркими узорами. Этой папочкой я был тронут настолько, что прочитал и стихи, которые она мне прислала. Стихи оказались вполне грамотными и, честно говоря, мало походили на те беспомощные вирши, которые многие сочиняют в ее возрасте, в то же время они были холодны и рафинированы и словно бы написаны разными людьми, под влиянием которых и находилась начинающая поэтесса. Мне представилась девушка с огромным бантом, в белом школьном передничке и с толстыми ножками. Кажется, я забыл сказать, что она училась в десятом классе. Толстые ножки, широкая талия, солидный задок и пышная грудь – такой я ее видел в своих эротических фантазиях. Объяснялось это тем, что две предыдущие юные поэтессы, нуждавшиеся в моих консультациях, были именно такими. Писали они свои чудовищные стихи и не подавали даже малейших надежд на будущее как поэтессы, зато вполне подходили для того, чтобы утешаться чистой лирикой в горизонтальном положении. В перерывах я давал им уроки литературного творчества, подсовывал книги, растолковывал суть метафоры и амфибрахия, делая вид, что до глубины души озабочен развитием их необыкновенных талантов, и не особенно печалился, что все мои попытки раздуть искорки этих талантов превращались в лопающиеся мыльные пузыри.
Всю зиму мы писали друг другу письма, наполненные холодной меланхолией и безудержным сентиментализмом, ближе к весне уступавшими место здоровой иронии, писали по два-три раза в неделю. Стиль наших посланий был удивительно эклектичен, она старалась писать даже слишком литературно, очевидно подражая различным стилям, да так, что иные ее письма живо напоминали эмоциональные излияния какой-нибудь французской дамочки позапрошлого века. В то же время она с легкостью необыкновенной, словно бисер, рассыпала налево и направо разнообразные идеи, в частности и философские, блистала мудреными цитатами, премного удивляя меня блеском эрудиции, которая, впрочем, нередко изменяла ей из-за отсутствия систематических знаний, и тогда становились очевидными хаотичность, поверхностность и желание немедленно поделиться прочитанным, а также узнать и мое мнение. Не раз я ловил себя на мысли, что автором этих писем могла быть вовсе и не десятиклассница, а девушка постарше, но, с другой стороны, девушка повзрослей должна быть уравновешенней, сдерживать эмоции, не перепрыгивать козочкой с темы на тему и не потчевать меня причудливой смесью из впечатлений от прочитанного Кафки, увиденного фильма Феллини, подаренного белого котенка, утерянной записной книжки, бабушкиного торта… К тому же она любила затевать дискуссии, что-то доказывать, в чем-то меня убеждать, тогда как я старался избежать этого, ибо терпеть не могу дискутировать в переписке, превращающейся из-за этого в затяжное занудство. Я предпочел бы спорить вживую, но все мои попытки наладить другой, не почтовый контакт разбивались, как волна о камень. Это было не совсем честно с ее стороны, ведь она прекрасно знала, как я выгляжу, по тем фотографиям, что растиражировала газета, тогда как я мог положиться исключительно на свою фантазию. Иногда Марьяна мне снилась, и тогда я слышал ее голос, брал ее за руку и внимал, что говорят пальчики. Проснувшись, никак не мог вспомнить, как она выглядела в моем сне, однако тепло ее пальцев, дыхание губ оставались еще долго. Почему-то в снах она была не такая, как в моем воображении, – высокая, стройная, безо всяких излишеств.
