– О том, как австрийский принц Рудольф Габсбург застрелил свою любовницу Марию Вечеру, а затем себя? Тебе понравилась их смерть?
– Нет. Скорее, поразила. Но еще сильнее меня затронул шведский фильм «Эльвира Мадиган».
– Ну, это по крайней мере искусство, а «Майерлинг» – всего лишь дешевая поделка, «мыльная опера», мелодрама.
– «Эльвиру» я смотрел трижды.
На Мытной мы сели в «семерку».
– В обоих фильмах влюбленные стреляются. А представляешь ли ты, как будет выглядеть твоя прелестная баклушка после выстрела? – спросил я.
Марьяна прижалась ко мне и тихо, чтобы никто не услышал, сказала:
– Я все знаю. Я прочитала книжку с описаниями всех видов самоубийств и пришла к выводу, что самое эстетичное – это отравиться или перерезать себе вены на запястьях. Решив с этим вопросом, я задумалась над другим. Мне нужно было найти человека, который бы стал моим партнером. Я рассматривала несколько кандидатур и остановилась на вас. Вы идеально подходите на роль трагического любовника, которого я приглашу на нашу с вами смерть.
– Горжусь твоим выбором. Но чем я заслужил такое счастье?
– Вы обладаете здоровым чувством черного юмора. Я подумала, что кому как не вам понравится идея уйти из жизни красиво. Так, чтобы всем перехватило дыхание. В обществе прекрасной девушки, совсем еще юной… Все будут доискиваться причины: что заставило их сделать это?
– Ну а предсмертное письмо, в котором содержались хотя бы намеки на эти причины, твой сценарий предусматривает?
– Предусматривает. Но это письмо должно стать лучшим вашим произведением… Хорошо, если этот шедевр будет создан в жаре поэмы… И все же это послание не должно раскрывать причины. Это так банально. К тому же … причин особенных и нет, – она засмеялась. – Никто не должен узнать всей правды. Пускай выстраивают свои версии, пусть приходят к нам на могилу и без конца вопрошают: зачем? В этом весь смысл. Понимаете? Мы останемся для всех недосягаемым идеалом. Ведь каждый человек в какой-то момент своей жизни представлял себе самоубийство. И кто его знает, если бы в тот момент явился бы кто-нибудь и сказал: давай сделаем это вместе, – долго ли бы тот человек колебался?
– Послушай, ну что ты вбила себе в голову? Неужто думаешь, что я сойду с ума от счастья, услышав твое предложение?
– Вы вправе считать себя счастливчиком оттого, что судьба послала вам именно меня. Ведь, повторюсь, я изучила вас и поняла, что вы обречены на самоубийство. В церкви вы редкий гость, и вера вас не остановит. Вы классический тип заблудшей души, которая стремится вырваться на свободу. Вопрос только – когда. Вот я и появилась, чтобы составить вам компанию.
На последней остановке мы сошли с трамвая и направились в сторону Погулянки. Неожиданно Марьяна начала декламировать:
Когда ты пробуждаешься
а в днях твоих и в снах так пусто пусто
и когда все уже тебе известно а сердце изнеможденно
выползаешь из своей скорлупы в этот мир
ищешь травы лето воду
погружаешься в них по глаза
ничего не желая знать
а разгадка лежит на дне
не постигнуть не утонув…
Затем лукаво взглянула на меня:
– Может, это не вы написали?
– Ну, я.
– Вот видите. Разгадка лежит на дне. И вы ее знаете, хотя вам и боязно это признать. Разгадка в том, что смерть явится для вас высочайшим взлетом. Вам не удастся создать ничего более значительного своей смерти, а все написанное вами будет озарено ее величественным ореолом. Ее царственным венцом. Потомки будут оценивать ваше творчество исключительно через призму романтического самоубийства. Они начнут слагать о нас баллады и поэмы, писать романы и снимать фильмы. Украинская литература не знала ничего подобного.
Она затрагивала самые потаенные струны в моем сознании, к которым я сам не осмеливался прикоснуться, боясь даже подумать о том, что они могут во мне отозваться. И вот теперь она проникла сюда – в глубинные ущелья моих сумраков, раздвинула одичавшую растительность, и под касаниями ее пальцев я начал ощущать ад в своей утробе, от чего к горлу подкатывался горький комок неверия и отчаяния. Я воспринял ее как посланницу потустороннего мира, которую откомандировали за мной, ибо ТАМ все уже заждались меня для какой-то тайной вечери. Я даже представлял себе то ожидание со стиснутыми зубами и широко раскрытыми глазами в пронзительной тишине за длиннющим столом, над которым разлилась сумеречная синь, а из крохотного окошка вверху просачивается немного жидкого света, падающего как раз на одно свободное место, отведенное, очевидно, для меня. С моим появлением здесь должно было что-то произойти, однако я не решался спросить ее об этом, ведь вполне возможно, что она и не принадлежит к посвященным, а является только их посланником. Возможно, она и не человек, а, скажем, бабочка-махаон, временно превращенная в девушку, и, выполнив свое предназначение, она снова будет порхать в волшебном тумане потусторонних лугов.
– Сдается мне, мы переплюнем даже Абеляра и Элоизу, – сказал я.
– А кто это?
– Они жили в средневековой Франции. Как-то отец Элоизы застукал ее в кровати с Абеляром, которого он нанял для воспитания своей дочки, и приказал слугам отрезать учителю-искусителю его блудень. Однако столь жестокая экзекуция не смогла убить их чувства, они нашли страстное выражение в переписке. Эти письма считаются образцом любовной литературы. Абеляр стал монахом, а Элоиза монахиней.
– До чего же классно, – размечталась Марьяна, а в моем воображении вырисовалась ее рука с лезвием, приставленным к моему блудню. – Я ведь тоже собиралась податься в монастырь. Но я же православная, а на Львовщине нет православных обителей.
– Ты бросаешься из крайности в крайность. От самоубийства до монашества. А ведь христианство осуждает самоубийство.
– Я знаю. Но нам простят. Многим уже даровано прощение.
Я внимательно посмотрел на Марьяну, все еще не веря в реальность ее существования, и даже взял за руку, якобы для того, чтобы задержаться возле магазина, а на самом деле – чтобы дотронуться до живой плоти и убедиться, что это не фантом. Почувствовал тепло ее ладони и успокоился. Мы зашли в магазинчик, я купил литровую бутылку сангрии, бросил в пакет и мы двинулись дальше. Все время, пока я пребывал в раздумьях, Марьяна наблюдала за мной, очаровательно заломив губы в улыбке.
– Ты хочешь показать мне то место? – спросил я.
– Ведь вам интересно, не правда ли, где все это состоится?
– Ты говоришь так, словно я уже все решил.
– Все решается само собой. Мне не нужно, чтобы вы сделали это, доведя себя до состояния беспросветной безнадеги и отчаяния. Хочу, чтобы это произошло добровольно, от большой любви.
Там действительно находился маленький островок с плакучими ивами, я его прекрасно знал, когда-то мы здесь с Грицком Чубаем
[5]
не раз устраивали вечерние пьянки и ночные омовения при свечах. Чубая уже нет, но, возможно, дух его еще разгуливает тут, на родной своей Погулянке, иначе с чего бы это, проходя мимо его дома, я чувствую, как воспоминания мгновенно охватывают меня, а ноги мысленно уносят меня в его сад, руки раздвигают ветки винограда, а с открытых окон льется фантастическое пение Чеслава Немена, а затем и голос самого Грицка – без «привет», «сервус», «честь» или «здоров» – а сразу с моста: «О, сейчас он споет нам на слова Норвида. Ты слышал его балладу про генерала Бэма?» – и я замираю в своих грезах у него под окном и слушаю Норвида, а конь генерала Бэма нетерпеливо фыркает и ржет в мареве, высекая искры из-под копыт.
