Какое-то время мы лежали молча, я думал о потерянном дне, а за окном хлестал дождь, несколько раз с оглушительным сухим треском ударил гром, и фонари за окном погасли. И только свеча горела.
– Я боюсь грозы, – прошептала Марьяна и, прижавшись, посмотрела мне в глаза. – Я плохая, да?
– Почему ты так решила?
– Потому, что не отдалась тебе. А ведь я хотела…
– И что же помешало?
– Ты… ты сам… ты все испортил.
– Я? Когда? И чем?
– Не скажу. Сам подумай.
– Ну, знаешь ли, это уже слишком. По-моему, ты просто издеваешься надо мной. Зачем ты говоришь загадками?
– Никаких загадок. Все ясно как белый день. Ты сам когда-нибудь удивишься, что сразу не догадался. Ой, что это? – она подняла руку и показала свои пальцы. – Это твоя сперма?
– Нет, это мармелад.
Она поднесла пальцы к носику и принюхалась:
– Как странно пахнет… – потом лизнула, словно пробуя, и мило призналась: – Не сказала бы, что это такой уж деликатес. Впрочем, когда-нибудь, если будешь себя хорошо вести, я попробую исполнить для тебя все, что все вы так любите.
Она вытерла пальчики о простыню и снова поспешила в ванную, прихватив свечу. Я налил вина и наскоро выпил. Собственно говоря, ничего страшного не случилось, не единожды мне приходилось именно таким образом возиться с целочками, пока они не созревали для того, чтобы отдаться по-настоящему, сполна. В таких случаях необходимо терпение. Хотя, имея на выбор трех готовых к употреблению девушек, я вовсе не должен был тащить в постель еще и четвертую. Не должен был… Но вот Марьяна вернулась, держа свечу перед собой, и я поневоле залюбовался ее совершенным телом.
– В конце концов, мы же условились, что это произойдет на острове, – напомнила она, как бы оправдываясь.
На ночь она осталась у меня, сообщив, что родители ее уехали на отдых, я постелил ей в соседней комнате, но она там выдержала не больше пяти минут, сказав, что ей страшно спать в чужом доме одной да еще в такую грозу.
– Я храплю, – предупредил я.
– Не страшно. Меня даже пушки не разбудят.
И мы уснули, прижавшись спинками друг к другу.
Среди ночи я вскинулся, опутанный паутиной снов, и, барахтаясь в ней, увидел, что она тоже не спит, сидит, закутавшись в одеяло, и тупо смотрит в темное окно. На столе снова горели свечи, хотя я прекрасно помнил, как тушил их пальцем. Все это выглядело странно и даже жутковато, тем более, что я окликнул ее и не заметил никакой реакции. Она меня не слышала. Несколько минут я терпеливо наблюдал за ней, наконец поднялся и посмотрел в ее лицо. Глаза ее были открыты, однако она меня не видела, она смотрела в окно, за которым виднелись силуэты омытых грозой деревьев, краешек луны и светлые россыпи звезд. Деревья все еще покачивались от ветра, луна и звезды то исчезали за грядой наплывающих облаков, то появлялись снова, вот, пожалуй, и все самое интересное, что происходило за окном. Может, она узрела там еще что-то недоступное мне? Может, принимала сигналы из космоса? Даже если и так, то ни единым движением себя не выдавала, сидела, будто окаменев. Я подошел к столу, налил вина и стал пить. Марьяна даже глазом не повела.
– Как чувствуешь себя? – спросил я. – Хочешь вина?
Ни один мускул на ее лице не шевельнулся. Неужели она и в самом деле меня не слышит и не видит? Я подошел и обнял ее, она вздрогнула, словно пробуждаясь от глубокого сна, и вдруг обвила мою шею руками:
– Что? Что ты сказал?
– Ничего.
– Мне послышалось?
– Наверное.
– Зачем ты свечи зажег?
– Да вот пить захотелось. Потушить?
– Нет… потом…
Меня не покидало ощущение, что она все еще находится в полубессознательном состоянии и говорит сквозь сон. Мы снова легли, она обняла меня и положила голову на грудь, с минуту мы лежали молча, я вдыхал пьянящий запах волос и размышлял о ее странном поведении. А может, она лунатик? Никогда не имел дела с лунатиками и не представлял, чем это мне может угрожать, особенно если сомнамбула имеет неосознанную склонность зажигать в доме свечи.
Марьяна подняла голову над подушкой и посмотрела мне в глаза, ее губы были полуоткрыты, я не удержался и поцеловал их, и тогда она с детской непосредственностью прошептала: «Я хочу… хочу это сделать сегодня…» – и мы сомкнулись, словно две половинки двери, за которыми остался весь остальной мир, вся наша предыдущая жизнь, откуда-то из-за двери доносились приглушенные рыдания оставленных любовниц, я слышал жуткое царапание их ногтей о стены моего дома и чужой смех за окном, а Марьяна прижалась ко мне всем телом, и ее горячая грудь, и нежные руки, и сахарные уста – все это было словно во сне, и я был ее сном в ее сне, и поцелуй ее был таким страстным, что я уже не узнавал ее, все больше убеждаясь, что все происходящее – сон. И не спрашивал ее, почему она передумала, почему отдалась раньше, мне казалось, что я могу спугнуть этот сон, что она проснется и тогда всему конец. Теперь она не сопротивлялась ни единой клеткой своего тела, и все же утверждать, что делала это сознательно, я бы не смог, глаза ее были слегка прикрыты, голос сильно отличался от того, к которому я привык, разговаривала очень тихо, меланхолическим, мечтательным тоном, растягивая слова и делая между ними паузы, он не была похожа на себя прежнюю, и я ловил себя на мысли, что сейчас в ее тело вселился кто-то иной, а сам я, кого она так и не назвала по имени, был неизвестно кем, только не самим собою.
А потом мы уснули и спали до позднего утра, хотя я проснулся несколько раньше и стал готовить завтрак. Нет, это не были мои фирменные груши в тесте, я натер яблоки с морковью, добавил ложку меда и пару ложек сметаны. Пока заваривал зеленый чай, Марьяна проснулась. Есть женщины, которые днем выглядят на двадцать два, а с утра на тридцать, но чтобы выглядеть днем на семнадцать, а утром на двенадцать – такого феномена я еще не встречал. И все же именно это я видел сейчас перед собой – невинный ангелочек с растрепанными волосами, надутыми губками и огромными пречистыми глазами. В них застыло удивление, похоже, она не может понять, как здесь оказалась и почему она голая в моей постели. Я, разумеется, не стал из врожденного чувства деликатности напоминать ей ночной фильм, а поинтересовался вместо этого, не подать ли ей завтрак в постель. Она кивнула так, как, наверное, когда-то кивала королева Констанция, жена короля Льва, когда ту спрашивали, не пора ли преподнести ее величеству ночной горшок. Вот и я подал свое пюре с зеленым чаем, а сам присел на краешек кровати и спросил, как спалось, на что королева ответила, что хорошо, однако же не может понять, отчего это я не постелил ей на другой кровати, а я, исключительно из чувства той же врожденной деликатности, не напомнил ей о том, что все-таки постелил, однако она сама легла возле меня, и сказал лишь, что это, наверное, гроза заставила ее перебраться ко мне, и тогда она вспомнила: ах, эта страшная гроза, гроза ее полностью выбила из колеи, гроза пугает ее до потери рассудка, она так боится грома и молнии, грома и молнии, она боится грозы…
