Марина молча протянула ей руку. Дмитрий Олегович, превозмогая отвращение (неизвестно, чем больны эти лучшие подруги гигантских сортирных крыс!) принял из её рук короткий острый кинжальчик и последовал примеру Бойцов.
— Кровные братья и кровные сёстры. Дикость какая! Каменный век. Какие вы недалёкие, унылые и неинтересные, — капризно сказал Миша. — Я хотел перенести нас всех в волшебный мир грёз, а вы... Ну пойдёмте, что ли, присядем.
На кухне было чуть чище, чем в прошлый раз: со стола недавно убрали, посуду помыли, и стульев хватило всем.
— Ну что ж, давайте познакомимся поближе, — заулыбался Миша, поигрывая ямочками на небритых щеках. Всё это выглядело бы беспомощно и жалко, если бы не производило нужный эффект. Дмитрий Олегович впился ногтями в свежую ранку на руке, очнулся и отчеканил:
— Это — ваши давние подружки, бывшие крысы, мои уважаемые кредиторы, Бойцы команды мунгов, Марина и Галина Гусевы. Я, как и обещал, привёл их к вам. Ваша очередь.
— Мне, право, даже как-то неловко... — протянул Миша, оглядывая сидящих за столом. — Всё-таки тут твой учитель — вы же его учитель, верно? Да, я не ошибся. Тут твой покойный учитель, тут твои непримиримые враги, а ты при них так серьёзно лопухнулся!
Марина с Галиной дружно фыркнули.
— Кстати, а почему вы его до сих пор не убили? Честно говоря, отправляя его к вам, я на это очень рассчитывал, — продолжал Миша.
— Вот тут уже ты серьёзно лопухнулся. Сначала — обещанное. Потом они меня убьют, — спокойным, будничным тоном сказал Дмитрий Олегович. — Итак, договор, подписанный моими родителями, гласил...
— Гласил? Он сказал — гласил? — переспросил Миша, поворачиваясь к Коле.
— Или голосил? — отвечал тот. — Разве кто-то здесь голосил? Я вот не слышал.
— Странный он у вас какой-то, — обращаясь к Эрикссону, сказал Миша, — слышит потусторонние голоса. Говорят, такое бывает за несколько часов до повышения по службе. Верно?
Дмитрий Олегович ещё глубже впился ногтями в порез. Сёстры Гусевы мирно дремали на своих стульях. Учитель... скорее притворялся, что дремлет, но кто его знает?
— Повышение по службе — удел неудачников, — переняв интонации Миши, заговорил Дмитрий Олегович. — Меня же ждёт удивительный мир. Мир, в котором не существует ничего, кроме моей силы и моей воли. Американские горки разума. Аквапарк чистой энергии. Я буду галактикой и в каждый момент существования смогу находится в миллиарде разных точек себя — одной только силой сознания.
— Что это значит — в миллиарде разных точек? — с интересом переспросил Коля.
— Кем захочу — тем и буду. Вот что значит. Захочу — буду тобой. Но это вряд ли. Захочу — стану бабочкой. Долечу до цветка, стану цветком. Стану влюблённой парой. Стану океанской волной, смывающей целые материки. Потом солнцем. Потом коралловым полипом.
— Полипом-то зачем? — удивился Миша.
— Для разнообразия. И потом, мне всегда было интересно узнать, что чувствуют эти твари.
— И как, значит, называется мир, в который ты попадёшь? — спросил Коля. Ему очень захотелось стать бабочкой, цветком, кораллом, волной — кем угодно, только не бывшим шемобором, день за днём сожалеющим о сумасбродном поступке, перечеркнувшем всю его жизнь.
— Этот мир назовут моим именем!
— Кто же подарил тебе счастливый билет? — поинтересовался Миша.
— А вот они, — весело ответил Дмитрий Олегович, указывая на сестёр Гусевых. — Настойчиво предлагают занять их место на том свете. Вот только сегодня учитель открыл мне глаза на истину. Крысиного ада, о котором так долго твердили мы, недалёкие, не существует. Вместо него есть свобода, свобода без границ. Только не все в состоянии пережить такой масштаб. Старушкам, например, тупо хочется отправиться после смерти в некое скучное подобие жизни — мунги, что с них взять.
— Забавно. Но ты один. А их двое, — облизав губы, прошептал Коля. — Им выгоднее поменяться с нами.
— Ну выбирайте, кто из вас составит мне компанию. Мне всё равно. Каждый из нас попадёт в свой мир.
Миша вздрогнул: в свой мир? Где не будет этого слабака, бесконечно сожалеющего о том, чего не исправить?
— Договор! — почти крикнул Коля. — Договор его родителей! Мишка, ну скажи ты ему, про что он был, и пусть проваливает. Мы Бойцов придержим. Ну?
Дмитрий Олегович красиво засомневался и даже заставил уговаривать себя — теперь, когда Коля произнёс за него самое главное, можно было слегка по играть.
Бойцы дремали, Эрикссон вообще стал похож на манекен: как будто его свободный дух покинул эту скучную кухню ради более интересных картинок и разговоров.
Наконец Дмитрий Олегович сдался.
— Всё, я понял, эта шарманка не закончится никогда, если я вам не уступлю! — простонал он и прикрыл рукой глаза. Миша с жалостью взглянул на него: интересный противник, хорошо сопротивлялся, но сдулся, как и все остальные. Нет, решительно пора отправляться куданибудь подальше отсюда, в свой собственный мир.
— Ну, слушай, — зажмурившись, будто прокручивая перед глазами картину давно минувших дней, сказал изгнанник. — «Ребёнок станет шемобором сразу после смерти г-на и г-жи Маркиных».
— После смерти? В каком смысле? Что там было дальше?
— Всё. Три экземпляра, подпись. И в доме твоих стариков появляется маленькое чудовище, которое они воспитывают как родное дитя.
— Зачем они только согласились? Впустить в свой дом убийцу, растить его. Всё знать и ни о чём ему не рассказать. Почему же чудовище не могло появиться уже взрослым? Ведь могло же?
Коля и Миша лишь развели руками: мол, знать не знаем, не наше это дело. За них ответил Эрикссон (он, разумеется, не покидал кухню ни на мгновение):
— Могло. Но постепенное развитие и обычных детей, и чудовищ существует для того, чтобы адаптация в материальном мире происходила безболезненно.
— Чья адаптация? — переспросил Дмитрий Олегович.
— Человека. Мунга. Шемобора. В смысле, любого ребёнка. Представь, если ты приходишь в мир сразу взрослым. Но бессознательным. Внешне ты такой же, как остальные, абсолютно самостоятельный, но не знаешь, что с этой самостоятельностью делать. Ходишь, агукаешь, бьёшь сограждан по головам. А они потешаются над твоей беспомощностью, обманывают тебя, а потом порабощают. И никакой жалости не испытывают: ты ведь такой же, как они. Неизвестно, сколько тебе лет: пять или двадцать пять. А когда развитие происходит постепенно, то люди в большинстве своём готовы дать фору тому, кто младше и слабее.
— Или застроить салагу. По нему же видно, что он мелкий и сдачи не даст, — вмешался Коля.
— За маленького может заступиться родитель, — возразил Эрикссон.
— И в этом, что ли, весь смысл родительства? — хмыкнул Коля.
— Нет. Смысл родительства — в том, чтобы любить кого-то больше, чем самого себя, и отдавать ему себя всего. Обычно людям проще отдавать себя тому, кто, как им кажется, является их частицей, их кровиночкой.
