…Шемобор Андрей из Пскова, замерший на тротуаре в ожидании носителя, который вот-вот должен был выйти из дома напротив, не заметил бойцов и вообще не понял, что повышение по службе случилось с ним несколько раньше, чем он предполагал…
…Григорий Сергеевич попытался оказать сопротивление…
…Гузель почему-то даже обрадовалась…
…Витя из Мурманска сказал: «Мне о вас рассказывал учитель, я думал, вы померли давно»…
…Лёня-практикант откупился обещанием немедленно уйти из шемоборов, а также шикарными гриндерсами, которые сестры уговорились носить по очереди. Как смешно он бежал по снегу в одних носках, но сестры Гусевы не смеялись…
…Кто-то что-то доказывал, размахивая документами и брызжа слюной…
…Ещё трое ничем особенно не отличились…
…Потом сестры Гусевы почувствовали, что шемоборы начали покидать город. И среди них, вне всякого сомнения, был неуловимый Студент.
– Три дня пьём – и камень на шею? – устало спросила Марина. – В прошлый раз ещё надо было.
– Пить-то до весны придётся, – заметила Галина. – Погода для купания нынче неподходящая. Пока лунку во льду пробьёшь, уже и хмель весь выветрится. Хорошо ведь поработали, если так посмотреть.
– Нуда, пожалуй, – оттаяла лицом Марина. – Надо будет вечером обязательно криминальную хронику включить.
Но криминальная хроника нашла их сама, буквально за следующим углом. Возле мерзкого вида забегаловки целая группа принявших на грудь граждан избивала кого-то, кого и видно не было в мельтешении рук, ног и тел. Ни от одного из дерущихся не исходило не только знакомого свечения, по которому легко определить шемобора, но даже и простого человеческого света. Казалось, что это людские оболочки, или манекены, или роботы набросились на кого-то живого. Пока ещё живого, хоть и основательно помятого.
– Поспешим для разнообразия творить добро? – повернулась к сестре Марина. Та согласно кивнула, отшвырнула в сторону авоську (набитую всякой бутафорской ерундой), следом полетела шаль из серого пуха, а за ним и пальто, то же самое проделала Марина, – и вот уже манекены отступают, грязно ругаясь, и скрываются в забегаловке, оставив свою жертву лежать на грязном асфальте.
– Опять ты их напугала, надо было поиграть немного с ребятами, – покачала головой Галина, проворно наклоняясь за авоськой, шалью и пальто. Они с сестрой не то что не запыхались, а даже не успели толком согреться.
– Разлепите мне веки, – капризным тоном потребовало тело, распростёртое на асфальте.
– Обойдёшься, – ответила Марина. – Интонацию смени для начала, и мы, может быть, ещё подумаем над твоим предложением.
– Слушай, а это не наш ли приятель Йозеф? – пригляделась к телу Галина. – Эй, потерпевший, скажи ещё что-нибудь.
– Это кто здесь потерпевший? Я и не думал терпеть! – пробормотал тот, поднимаясь на локтях и сплёвывая кровь.
Бойцы устало переглянулись, подхватили бедолагу писателя под руки – аккуратно, чтобы не причинить ему боль, – и переместили в ближайший платный туалет. Женский. Заплатив тамошней смотрительнице, своей старинной знакомой, кругленькую сумму за то, чтобы она на некоторое время повесила на дверь табличку «закрыто».
На счастье Йозефа Бржижковского, Бойцы подоспели как раз вовремя: синяков он получил немало, лишился одного зуба (впрочем, по его словам, этот зуб гораздо сильнее болел, когда находился на своём месте во рту), но и только-то.
– Хлопотуньи! – умилился он, наблюдая за тем, как сестры Гусевы отмывают его одежду. Сам он слегка поплескался в соседней раковине, заявил, что чувствует себя вполне чистым, завернулся в тёплые шали своих спасительниц и уселся в позаимствованное у смотрительницы кресло.
– За что это тебя так отделали? – ожесточённо оттирая грязь с рукавов писательской куртки, поинтересовалась Галина.
– За правду. Как это ни глупо, но чаще всего меня бьют именно за правду, – заявил Йозеф, поудобнее устраиваясь в кресле.
– А… то есть это для тебя обычное дело, – разочарованно протянула Марина. – Ну ступай к людям, неси им правду. Сейчас вот высушим твоё тряпьё – и отпустим.
– Вы что, решили, что я по кабакам проповедую? Вот тоже была охота. Я, если хотите знать, вообще на такие темы бесплатно стараюсь не разговаривать. Накладно очень. Но люди же так хотят знать правду, и они, падлы, чувствуют, кто им её может сказать.
– И ты говоришь? – ухмыльнулась Галина. – Небось только того и ждёшь.
– Может быть, и не жду. Но говорю. Отвечаю, если меня спрашивают. Только людям такая правда отчего-то совсем не нравится. Им интересно, чтобы ты им и правду сказал, и не обидел при этом.
– Понятное желание, – протянула Марина. – Так говори им правду, не обижая.
– А мне так неинтересно. Хотите правды легко и задаром – получите. Либо ищите её сами, и тогда она не будет такой горькой.
– А они тебе в ответ – ну и вы получите, – расхохоталась Галина.
– Примерно. А мне это, как вы понимаете, совсем неинтересно!
– Не очень-то ты ценишь свою правду, – заметила Марина, – если не готов за неё ответить.
– Ответить – готов! – тут же вскинулся Йозеф. – Только словами ответить, а не так, чтобы все на одного и с кулаками. Могут же и вовсе убить, возможно даже насмерть.
– Слабовата твоя правда, – припечатала Галина. – За настоящую правду и умереть не жалко.
– Ну всё, начинается унылая патетика, не люблю я этого, – нахмурился Йозеф. – Вы когда-нибудь пробовали умирать за свою правду, чтобы говорить такое?
– Вот, сегодня как раз пытались, да не удалось, – честно призналась Галина.
– И хорошо, что не удалось, – серьёзно сказал Йозеф, – успеете ещё умереть, недолго вам оста…
МММ…
Писатель вынужденно умолк, пережевывая уцелевшими зубами мокрый носовой платок.
– А кляп ему к лицу, – заметила Марина, окидывая взглядом притихшего скандалиста. – Может быть, так и оставим?
– Ещё чего выдумали! – с негодованием выплёвывая платок, прошамкал тот. – У меня сильно развито чувство противоречия. Если меня не желают слышать – уж я тогда точно не буду молчать. Ведь люди, как правило, не хотят слышать самое важное. То, на что они давно уже махнули рукой. Рукой, значит, махнули, а из сердца отпустить не смогли.
– А тебе-то до этого какое дело? – удивилась Марина.
– Интересно. Когда человека тюкнешь туда, где у него болит, он может повести себя нетипично. Иногда меня это развлекает.
– А ты всегда был таким говнюком? – неожиданно спросила Галина.
– Что ты, милая, не всегда. Я первые тридцать лет своей жизни был очень обаятельным. Старался всем понравиться, да. Ненавидел за это себя, а также всех, перед кем я приплясываю на задних лапках, – но продолжал быть хорошим парнем. Помню, ехал я в Ленинград, просыпался утром в поезде с перекошенной от злобы физиономией, вспоминал, что на перроне меня будут друзья поджидать, будь они неладны, и сразу же улыбочку включал, становился таким энергичным, славным, весёлым человеком. Один раз меня даже не узнали и в купе не хотели пускать: мол, бриться ушел вполне нормальный, хоть и хмурый, дядя, а явился ты, чучело счастливое.
