– Ты как канаву копаешь, уродский урод? – оттопырив мизинчик, размахивал лопатой рабочий в зелёном овальном пальто. – Неэстетично и невыверенно!
– Уродский урод – тавтология, лох! – отвечал ему второй, в лиловом сюртуке с золочёными пуговицами в виде крышек люка в натуральную величину (Лукас при виде этих пуговиц непроизвольно поёжилась и потёрла ушибленный затылок).
– От лоха слышу! – не сдавался зелёный.
– А это вообще – плагиат! Плагиат, оксюморон и картезианство в летальной стадии. Проваливай с нашего перформанса, бездарь, реалист, передвижник! – встрял третий, самый молчаливый, рабочий.
– Эй, ребята, как пройти к Третьяковской галерее? – нашёлся Лесин.
– Ой, девочки, а кто это вас так чудовищно одевает? – всплеснул руками художник. Присмотревшись, мы сообразили, что это женщина, только с накладными бакенбардами и в клетчатых кальсонах цветов клана Маклаудов.
– Одевают нас в медвытрезвителе, – прихвастнул Лесин. – А вот обувают обычно в отделении милиции.
– Ну, обувка-то у вас такая, что я из вежливости даже её не заметила, – призналась художница. – А вы постнатуралисты, что ли? Что-то я не припоминаю, чтобы вам было позволено творить на этой территории.
– Да мы не художники, что вы! – замахала руками Лукас. – Мы даже подписи друг друга подделывать не умеем.
– Художники, художники! – захихикал зелёный рабочий. – Шли бы вы отсюда, ребята, а то мы вас от всей души мумифицируем.
– Самым прогрессивным методом! – похвалилась художница (если бы не бакенбарды – вылитая Луиза Первомаевна была бы. Ну, таких баб во всех мирах навалом, это нас, хороших людей, вечно не хватает).
От мумификации – даже и прогрессивной – мы кое-как отбоярились и пошли себе, все прямо и прямо, по проспекту Достоевского.
– Опять Достоевский, – испугалась Лукас, и одним махом допила оставшуюся от добрых пацифистов водку. – Мы что же, кругами ходим?
Но это дом №3 был – по проспекту Достоевского (дом как дом, только вместо окон – аквариумы с медузами и пираньям). А следующий, дом №54 (тоже ничего особенного – круглый и цельнометаллический) – уже по улице Сирены Петровой.
– У них тут с нумерацией домов какие-то проблемы, – заметил Лесин, – А если, скажем, приезжему выпить приспичит, как же он найдёт нужное место?
Но нужное место нашло нас само. Повернув за угол, мы увидели чудный трамвай: по рельсам разъезжал деревянный дачный домик с верандой и надписью «Господа, вы звери, родина проклянёт вас». На веранде, увешанной керосиновыми лампами и тюлями, сидели люди и пили из самоваров что-то изысканное.
– Остановка – тост за культуру. Следующая – на посошок, – объявил кондуктор и, по пояс высунувшись из кабинки, выполненной в виде дачного же отхожего места, подмигнул нам всеми тремя глазами сразу. Элегантно сблевнул и всеми четырьмя руками приветливо помахал.
– Хорошему человеку везде хорошо! – заявил Лесин и уверенно полез на веранду. Следом и Лукас, уже на ходу, запрыгнула.
Веранда, на которой мы оказались, была значительно вместительнее, чем казалось со стороны. В глубине высилась сцена, а на сцене – женщина в кружевах и жемчугах.
– Стриптиз – это плохо, – строго сказала Лесину Лукас. – Ты сейчас последние деньги ей в трусы запихаешь, а нам ещё пить и пить.
Но тут на нас цыкнули из-за одного столика, позвали за другой, сфотографировали из-за третьего, и трамвай-усадьба тронулся.
– Я вам прочту одно стихотворение из чёрно-бордового цикла, – тем временем гнусаво поведала женщина в кружевах и жемчугах, и в самом деле, начала читать. Лучше бы она этого не делала! Но вскоре выяснилось, что мы попали на поэтический вечер с раздеванием. Первая кружевная панталонина уже полетела в зал, когда нам, наконец, налили.
– Только вы не очень афишируйте, – предупредил весёлый усатый дядька, пригласивший нас за свой столик, и по очереди поднёс к кранику самовара две глиняных пиалы весьма древнего и благородного оттенка.
– Чего не афишировать? – не поняли мы.
– Что это простая водка!
– А что, у вас бывает непростая? – заинтересовалась Лукас. – Может быть, особо дорогих гостей царской водкой потчуете?
– Особо дорогих у нас не бывает, – заявил мужичок, наливая и себе тоже. – Все особые и все дорогие. Вздрогнули за культуру!
Нас, конечно, дважды просить не надо. Вздрогнули мы за культуру, закусили припасённым пловом.
– Целый век простой грубой пищи не ел! – высокопарно заявил наш нечаянный собутыльник. А стриптизерша, меж тем, без устали читала свои стихи и швыряла в публику многочисленное нижнее бельё.
Приглядевшись и принюхавшись, мы определили, что за соседними столиками пьют все больше настойку на пятистах травах и двух кореньях – женьшене и сельдерее.
– А вы, любезный, что же водочкой простой балуетесь? – спросили мы у нашего нового друга. (после пятой рюмки нам все собутыльники друзьями кажутся. Зато ещё после пятой – все врагами становятся)
– По блату достал, – пояснил он. – Надоели мне все эти выверты, хочется чего-нибудь незатейливого и незамысловатого, как печёное яблоко.
Тем временем поэтесса сорвала с себя последний лифчик, поклонилась, и на полном ходу спрыгнула с трамвая на проезжую часть.
– Ну, что скажете, Петрович? – спросил невидимый конферансье, и – о ужас – все повернулись к нашему столику.
– Как это неоригинально! – не растерялся наш собутыльник. – Она бы ещё канкан станцевала!
– Да, пусть баба станцует! – как всегда невпопад ляпнул захмелевший Лесин, но, на его счастье, на сцену взбиралась уже новая поэтесса – в рыбьих мехах и небелёной холстине.
– Слушайте, вы, никак, тоже потребители прекрасного? – обрадовался Петрович (его Петровичем просто так назвали, без всякого повода).
– А то! – кивнула Лукас. – Наливай!
Петрович в очередной раз охотно поделился с нами добытой по блату водкой, и, пока наш трамвай петлял по причудливым улицам и переулкам, пока поэтическая общественность, кто во что горазд, изгалялась и оголялась на сцене, рассказал нам о скорбной судьбе, постигшей здешние места.
Оказалось, что все жители Культурной столицы (так тут величали нашу Москву) обладали теми или иными талантами. Вернее, они были уверены в том, что ими обладают, и вовсю старались поделиться прекрасным друг с другом. Нередко дело до драки доходило, когда один, допустим, художник бежал к другому, допустим, художнику, похвастаться своим полотном, а тот в это время бежал ему навстречу со своим, и вот они никак не могли решить, кому первому хвастаться – тому, кто старше, или тому, кто гениальнее. Понятно, что споры о гениальности того или иного автора регулярно заканчивались поножовщиной и массовыми убийствами, но никого это не останавливало.
