— Зинченко! Проводи гостей столицы в их апартаменты!
— Есть! — осклабился гестяповец. — Граждане гости, следуйте за мной!
Ненемцы нестройной колонной двинулись за ним через двор. Некоторые с опаской оглядывались на Тяпова, другие улыбались и кивали, прощаясь с французской правозащитницей.
— Сюда, сюда, — показывал лейтенант Зинченко, подводя их к большим железным воротам.
Он махнул рукой привратнику, сидевшему в высокой будке, и ворота отъехали в сторону.
— Заходите, заходите! Вот ваши апартаменты.
Ненемцы зашли, и ворота захлопнулись у них за спиной.
За воротами была пустынная в этот час улица, за ней — заросли кустарника, дальше блестела какая-то водная поверхность. В ней отражались огни огромного и страшного города.
— Москва... — прошептал Башлык.
Апартаменты, предоставленные почетным гостям, оказались не столь обширными. Номер состоял из гостиной и трех спален. Бабста сразу уложили на широкую кровать в самой просторной из спален, а Савицкого и Живого ждал накрытый в гостиной роскошный ужин.
Спросив, не нужно ли что-нибудь еще, тяповские служители бесшумно удалились и прикрыли за собой дверь.
Паша плюхнулся в кресло и сразу налил себе тяповки.
— Уф-ф! Долетели все-таки. Я уже думал, кранты. Это что же такое было, а, Алексеич?
— Ты про Костю? Безусловно, Вакхова трава.
— Это я и без тебя понимаю. Но почему он сначала превратился в Вакха, а потом в Кипяченого?
— Вот и я об этом думаю. По-видимому, механизм действия этой травы таков: человек обращается в свою противоположность. Богомольный юноша Вакх превратился в сумасшедшего юрода. Добродушный учитель Некипелов — в бешеного Кипяченого. При этом оба они сохранили какую-то частичку самих себя. Вакх остался глубоко верующим, а Кипяченый, как мы видели, не утратил интереса к преподаванию русского языка.
— Да уж, видели. И ученичок у него соответствующий. Но я тебя о другом спрашиваю: почему наш друг Бабст, закинувшись травой, вел себя так, как будто в него вселилась целая команда бесов? То он пел эти свои походные песни, то ругался, как Вакх, то орал по-блатному, а под конец вообще ошаманился и закамлал?
— Не знаю, — ответил Петр Алексеевич, накладывая себе салат. — Наверное, подсознание работает. Как у Фрейда: дневные впечатления во сне перепутываются, меняются до неузнаваемости, образуют странные сочетания...
— Ага, понятно. И правит этим балом уродов старушка Либидкина.
— Я думаю, это связано не с либидо, а со смыслом собакинского эликсира. Как бы тебе объяснить... Вот скажи, как ты думаешь: что такое Вакх?
— Псих ненормальный.
— Нет, ты не понимаешь, — покачал головой Савицкий. — Вакх — юрод. Явление чисто православное, между прочим. На Западе святых дураков никогда не почитали. А в чем смысл юродства?
— Ходить с голой жопой, везде гадить и кричать людям, что не я урод, а вы сами уроды.
— Почти правильно. Ты, Паша, все чувствуешь, но только не умеешь обобщать. Юродство — это перевернутая или скрытая святость. Святой уходит от мира, а юрод живет в миру. Святой постится, а юрод что делает?
— Жрет мясо.
— Вот. Святой соблюдает строгую аскезу, а юрод?
— А юрод трах... не соблюдает строгую аскезу. С колокольчиком ходит. Ну, понятно, понятно. Юрод — святой наизнанку. А Бабст тут при чем?
— Костя — очень хороший человек, — задумчиво сказал Петр Алексеевич. — Даже слишком хороший, хотя, конечно, не святой. Мне кажется, у него нет какой-то одной противоположности, как бы нет своего негатива, понимаешь?
— Гм. Ну.
— Вот поэтому он и заговорил сразу на всех чужих языках. И заметь, — Савицкий поднялся и стал расхаживать по комнате, — он делает это уже не в первый раз, и всегда под действием эликсира. Когда он принял настойку на бонзайской коре, то стал как бонзайцы. И даже круче, чем они. Стал настоящим японцем. А когда принял патины, превратился в Петра.
— Ну хорошо. Так что же тут общего?
— Мне пока трудно ответить. В сущности, ты спрашиваешь о том, что хотел нам сказать этим эликсиром Лев Сергеич. Я не знаю. Но есть у меня подозрение, что речь идет о русской переимчивости.
— Пере... что?
— Переимчивости. Она же всемирная отзывчивость. Еще Достоевский об этом писал.
— А, Достоевский... — Паша зевнул и, чтобы прогнать сон, закинул в горло третью рюмку тяповки. — Достоевский... Ну ладно, до Достоевского мы еще дойдем позже. А пока ты вот что мне скажи: тебе не кажется, что сестричка твоя Вера — просто-напросто засланный казачок?
Петр Алексеевич сел в кресло и тоже налил себе тяповки.
— Если честно, то сегодня у меня появились некоторые подозрения. Как-то уж очень странно, что Тяпов вдруг оказался ее знакомым.
— Ага. А еще страннее вот что. Как-то спросил я ее, как мне в Париже доехать из аэропорта Шарль де Голль до метро Порт д’ Орлеан? У меня, мол, там подруга живет в общаге, все собираюсь навестить.
— Ну и что?
— А то, что она этого не знала. И что такое RER, электричка тамошняя, тоже не знала.
— Может быть, она всегда на машине?
— На машине, да... А вот еще она маман своей все звонила. Спрашиваю ее как-то раз: как там погода в Париже? Жара, говорит, Эйфелева башня плавится. А я посмотрел в сети — плюс пятнадцать.
— Ну и что?
— Ну и то! — заорал Живой. — Шпионка она, твоя сестренка Вера! А может быть, она и не Вера никакая! И не сестренка! И не твоя! Мата Хари, вот она кто!!!
Савицкий замер, не успев донести до рта ложку.
— Эй, кто там Мата Хари? — раздался голос из соседней комнаты.
— Бабст! разбудили!
Паша бросил взгляд на стенной шкаф, прикидывая, можно ли в нем спрятаться, но Костя уже входил в комнату. Смотрел он, однако, не на Живого, а на стол.
— А, тяповка, — поморщился он, с одного взгляда определив главный для себя предмет. — Не фонтан, конечно, но сейчас все сойдет.
Приняв рюмку и крякнув, Костя повторил свой вопрос:
— Я спрашиваю, кто там у вас Мата Хари?
— Паша говорит, что Вера — шпионка Тяпова.
— Какого Тяпова? — не понял Бабст.
— Ивана Ильича. Алкогольного магната, — разъяснил Петр Алексеевич. — Того, чью водку ты только что выпил. И у которого в гостях мы, кстати, находимся. Очень похоже, что Вера шпионила за нами, чтобы узнать рецепт эликсира.
— Да вы что, ребята... с дуба рухнули? — Бабст даже развел руками, не находя слов. — Верочка — шпионка?
— Я не говорю — шпионка, я говорю — очень похоже.
