— Вот так-то, Петюха.
Савицкий понурился. С этим идеалистом все было ясно. Последняя надежда рухнула. Теперь оставалось только возвращаться в Москву и начинать процедуру банкротства АОЗТ «Газинап».
В этот момент в дверь постучали.
— Это, наверно, Пятница твой приполз, — беззлобно сказал Бабст. — Ну заходи, студент!
Дверь открылась, однако в комнату вошел не Живой, а княжна Вера Собакина.
— Здравствуйте, — сказала она, сильно картавя.
Бабст обернулся и замер, открыв рот.
— Здраст... — пробормотал он. — А ты... а вы кто?
— Это моя сестра Вера, — представил гостью Савицкий. — Княжна, прямой потомок младшего брата Льва Сергеича. Вера приехала из Парижа, чтобы поучаствовать в нашем деле. Химик, между прочим. Верочка, познакомься. Костя Бабст, главный хранитель этого музея.
— О! Я очень очарована, — протянула руку княжна.
Бабст, видимо, не знал, что делать. Он протянул было руку в ответ, потом отдернул, вытер ее о спортивные штаны, снова протянул, осторожно взял Муркину лапку — и вдруг наклонился и поцеловал ее.
— Какой милый! — восхитилась княжна. — Это только в России остались такие милые интеллигентские люди.
— Да чего уж там... — засмущался Бабст.
— А я услышала, что вы тут пели, и зашла послушать.
Княжна подошла к фотографиям.
— О, этого человека я знаю! — воскликнула она. — Это Юрий Визбор. Я его большая... как это?.. адмиратриса. Это он написал про лыжи у печки стоят.
— Точно! — расплылся Бабст. — «Домбайский вальс», шестьдесят первый год. Во как! Значит, и до Парижа дошло наконец.
— Да, он был настоящий герой-бессеребряник и большой путешественник. А это, наверное, горы Кавказа. Пьер, ты знаешь, что князь Леон был в таких же кавказских горах?
— Конечно, знаю, сестренка. У меня и фото есть. Я тебе потом покажу.
— Ты это не забудь. Костя, а ты тоже ходил в горы?
— Случалось, — ответил Бабст. — С пятнадцати лет по ним лазаю.
— О! Ты настоящий русский мужик! Как Визбор и как князь Леон Сергеевич. Я вас всех обожаю. Давайте выпьем!
— Верочка! — испугался Савицкий. — Так нельзя. Мы же в музее. И потом, может быть, Костя не пьет.
Бабст почесал лысину и смущенно ответил:
— Вообще-то пью. Но только с вечера. Утром нельзя, эксперимент у меня.
— А какой эксперимент? — княжна ужасно заинтересовалась этими словами. — Вы, наверное, тут в музее повторяете опыты Дмитрия Ивановича? Я тоже делала его опыт с хлоридом кремния в парафиновой бадье. Костя, мы должны все это подробно обсуждать!
Бабст был явно впечатлен ее знаниями.
— Ну, в общем, да, эксперимент менделеевский. Но как тебе сказать... В общем, я его не повторяю, а дальше иду. Я на себе опыты ставлю.
— Инкруаябль! Я сразу поняла, что ты герой. Расскажи немедленно, а то я буду сгорать от любознательности. Ты просто обязан все рассказать коллеге.
Неотразимая Мурка лебединой походкой подплыла к главному хранителю музея — и поцеловала его в заросшую щеку.
— Ну, пожа-алуйста! — пропела она нежнейшим голоском.
Бабст покраснел как рак и засопел, глядя в пол.
Потом он поднял глаза к фотографиям и вздохнул:
— Дмитрий Иваныч, ты уж прости меня! Сам видишь...
Главный хранитель подошел к своему столу, выдвинул нижний ящик и осторожно достал оттуда металлическую коробку, похожую на автомобильный аккумулятор. Сверху из коробки торчала воронка, а сбоку был приварен маленький краник.
— Вот он, менделеевский аппарат.
Савицкий одним прыжком преодолел расстояние от окна до стола, схватил агрегат и стал вертеть, рассматривая со всех сторон. Кроме краника и воронки — несомненно, приделанных недавно — снаружи ничего не было.
— А что внутри? — спросил он у Бабста. — И главное — что же он производит?
Бабст отобрал у него аппарат, бережно поставил драгоценную реликвию на стол, сел в кресло и сказал:
— В общем, раз уж такое дело, слушайте мой рассказ, ребята. Про устройство знать вам незачем, да и не поймете вы ничего. Хотя ты бы, Вера, наверно, поняла... Но нет, пусть хоть это тайной останется. А вот про действие — так и быть, расскажу.
Он нежно погладил аппарат и начал:
— Эта штука в описи значилась как батарея постоянного тока, и внутри у нее никто, конечно, не копался. Ну, и в экспозицию ее не ставили — кому такое интересно? Стояла у меня тут на шкафу, пыль собирала. А год назад случилось... В общем, жена от меня тогда ушла. Настроение, сами понимаете, так себе... хоть вешайся. Запил я. Пил по-черному, каждый день, но на работу ходил и на работе тоже пил. И вот как-то раз налимонился я с вечера и заснул. Просыпаюсь уже ночью, вот тут, за столом. Ну, перед охраной неудобно выползать в таком виде, поэтому сижу, квашу дальше. И вдруг примерно в половине третьего является ко мне сам Дмитрий Иваныч. Вот ей-богу, не вру, гитарой клянусь! Вот с этой самой фотографии сошел и сел напротив. «Выливай, — говорит, — все недопитое в мой аппарат». — «Какой такой аппарат?» — спрашиваю. — «А в тот, который вы, дураки, батареей называете». И на шкаф показывает. Слушаюсь, говорю. Спасибо тебе, говорю, Дмитрий Иванович, за то, что от белой горячки меня бережешь. Достал эту штуку со шкафа, вылил полбутылки в щель. А оно вдруг как зашипит и звук такой: тик-так, тик-так! Как будто таймер там встроенный. Пошла реакция — в темноте, на холоду, ты представляешь, Вера? Потом смотрю — закапало. Я стакан подставил. Через полчаса выдал аппарат сто грамм и затих. Ну, я пить это дело не стал, утром пошел в лабораторию, провел анализ... Формулу я называть не буду, ты извини, Вера. В общем, смесь странная оказалась, не пойми зачем такую гнать, хотя пить, в принципе, можно, для здоровья не опасно. Коту, помню, дал, тот вообще никак не среагировал. Ну, ладно. Слил я это дело в пробирку, сунул в рюкзак — думаю, с товарищами посоветуюсь — и поехал тоску разгонять на Грушинку.
— Куда? На Грушевку? В Минск, что ли? — удивленно спросил Савицкий.
— На Гру-шин-ку, — по слогам повторил Бабст. — Это фестиваль такой авторской песни на Волге. Ну ты-то, Вер, знаешь, конечно?
— А то! — по-свойски ответила княжна.
— Ну вот. Поехал я, значит, на Грушинку. На большую, которая пьяная на Мастрюках. День пью, два пью, три пью, чувствую, больше не могу. А надо дальше пить, тоска-то не проходит. А я не могу. И тут мне опять Дмитрий Иваныч явился. Вижу вдруг: у костра присел напротив и в крылатку завернулся. Хлебни, говорит, из своей пробирки. Слушаюсь, говорю. Хлебнул — и вдруг мир другим стал. Пьяного тумана как не бывало. Мир чистый, светлый, умытый — хотя кругом все те же хари. А Дмитрий Иваныч сразу исчез, даже поблагодарить я его не успел. Ну, от этого просветления я сразу на другую Грушинку переехал, которая потрезвее — на Федоровские луга, по соседству. Сижу там и думаю: что же со мной такое происходит? Я же турист бородатый пьющий, вымирающий вид. Всю жизнь за водушку горой стоял, наркоты чурался. Да я скорее «Сектор Газа» запою, чем дурь курить стану, не говоря о прочем черном и белом. А тут как попробовал...
