— Сам-то можешь что-нибудь сочинить?
— Легко! — воскликнул тот, и, повернувшись к воображаемой публике, продекламировал:
О вы, прекрасные туристы,
И гости города, и вы,
Приезжие контрабандисты
С пакетом молодой травы!
Несите деньги, мы, артисты,
За все про все берем по триста,
А лично я — по пятьдесят,
Чему, признаться, сам не рад.
— По триста чего? Евро, что ли? — опешил Бабст.
— Рублей. И не по триста, а по сто. За одно фото с царями на аппарат клиента. На твой аппарат — уже сто пятьдесят. А за Пушкина, Лизка сказала., брать не больше пятидесяти.
— Демпингуешь, гад! — покачал головой Костя.
Двери павильона Росси снова отворились, и к зданию Сената вышел Петр I. На царе была треуголка с цветными перьями, красный кафтан с золотыми отворотами, малиновый камзол, голубая лента через плечо, на шее — кружевной платок, заколотый крупным фальшивым бриллиантом, на ногах высокие ботфорты. Усы императора грозно топорщились.
— Ну, что далее? — строго спросил он у примолкших от восхищения спутников.
— Как в кино — «Царь Петр арапа женил»! — восхитился Бабст.
— Арап к вашим услугам, — сняв цилиндр, поклонился Пушкин. Непослушные дреды снова выпростались из-под курчавого парика.
— Надо было слушаться мадемуазель Жозефин и закалывать волосы булавками! — заметила княжна.
— Вперед! К заветной цели! — скомандовал царь.
И они двинулись к цели.
Возле Медного всадника было безлюдно — только около самой ограды переминался с ноги на ногу какой-то плюгавый Петр в зеленом кафтане.
— Смотри-ка, царь-батюшка, конкурент у тебя объявился! — заметил Паша. — Может, в реку его, самозванца?
— Ты чей, боец? — строго спросил Савицкий у чужака. Тот был на голову его ниже и вообще не такой представительный.
— Я Машки Гатчинской, — хмуро ответил тот. — А вы-то чьи?
— А мы-то — Лизкины, — гордо приосанился Живой. — Понаехали тут в наш Ленинград! Вали давай в свою Гатчину!
— Да я слышал, у вас все в отпуску, место пропадает, — примирительно произнес самозванец. — Может, договоримся? Вы с этой стороны лошади, а я — с той?
— Шагай, шагай! — замахнулся на него тростью Живой. — У нас все схвачено. С той стороны лошади буду я.
Пришлый Петр мрачно оглядел противников — силы были неравные, да и грозное имя Лизки говорило само за себя — и поплелся прочь.
— Неудобно вышло, — покачал головой Савицкий. — Ведь парень, в отличие от нас, с этого кормится.
— Он некрасивый, — заявила княжна. — И не благородный. Пьер, давай пока поклоны отрепетируем.
Покуда Петр и Екатерина кланялись друг другу и воображаемым клиентам, Бабст с Живым разглядывали памятник.
— Как дела, ваше величество? — фамильярно обратился Живой к всаднику. — Патина не жмет? Змея не беспокоит? А чего хвост у лошади такой — как у динозавра?
— А ты много динозавров-то видел? — откликнулся Бабст. — На хвост змеи бы лучше смотрел. Вон, видишь, что там, на предпоследнем изгибе?
— Птичка накакала?
— В ухо тебе птичка накакала. А там — самая густая патина. Вот оттуда и будем брать.
— О, и приступочка там такая удобная, на нее сесть можно будет. Может, прямо сейчас и залезем?
— Обалдел? Машины ездят, туристы шастают, милиция вон загорает.
«Прости меня, Петр Алексеевич, — думал тем временем Савицкий, кланяясь памятнику. — Это все для дела. И штоф твой мы обязательно найдем!»
Воровато оглядываясь, он выудил из-под камзола Рамакришну и открыл наугад. В начале страницы было написано: «Для достижения успеха необходима страшная настойчивость, страшная воля. “Я выпью океан, и по моей воле распадутся горы”, — говорит настойчивая душа». Далее следовала глава «Захват и поглощение мира».
Постепенно к Медному всаднику начал стягиваться народ: люди подходили, показывали пальцами на ряженых, смеялись, фотографировали друг друга на фоне памятника, но раскошеливаться не спешили.
— С царями приглашаем сфотографироваться, на память сняться, — гнусавым голосом затянул Бабст, — с Екатериной, с Петром, на наш аппарат, на ваш аппарат... На ваш сто рублей, на наш сто пятьдесят. С Пушкиным пятьдесят рублей.
Мама с дочкой, приглядывавшиеся к высокому красавцу-царю, заслышав этот голос, в ужасе отпрыгнули.
— Эх ты, профессор! Кто ж так работает! — сказал Живой. — Отойди-ка, бессмысленный народ, побезмолвствуй в сторонке. Меня Аполлон к священной жертве требует.
Отставив трость чуть влево и вытянув правую руку вперед, он начал декламировать:
Все флаги в гости, все ко мне!
Ко мне, ко мне, я здесь стою!
Вот медный Петр на коне —
Он на копье вертел змею.
Вставайте в кадр, смелее взгляд,
Улыбочку! По пятьдесят
Рублей, товарищи, не грамм.
Нет мелочи ? Я сдачи дам.
— Пушкин жжот! Ребзя, погодите, я с ним сфотаюсь! — тут же закричала какая-то девица.
— Вот! — гордо поправил цилиндр Живой.
Вдохновленные ее примером, другие туристы тоже начали подходить к царям и к Пушкину.
— Обнимите меня, пожалуйста, — попросила Петра печальная седая дама.
— Пятьсот рублей! — высунулся было Живой, но Петр Алексеевич обнял ее даром. После этого желающие сфотографироваться с царем, царицей и великим русским поэтом повалили один за другим.
Выглянуло солнце.
— Как бы вам не спечься в синтетике этой, — покачал головой сердобольный Бабст. — У меня тут в рюкзаке, если что, водичка холодная в термосе, со льдом. Бутерброды тоже есть.
— А менделеевки нет? — поинтересовался Пушкин.
— Уже подсел? А говорил — иммунитет, иммунитет... Трепло.
Вскоре появилась первая свадьба — жених и невеста, судя по всему, только что закончившие школу, и их друзья, явившиеся на церемонию в костюмах, купленных к выпускному балу.
— Работаем! — окидывая компанию оценивающим взглядом, скомандовал Живой. — Лизка говорит, со свадеб — основной навар.
Наступило самое урожайное время — белые и розовые лимузины, украшенные кольцами и воздушными шариками, подъезжали к памятнику через каждые пятнадцать минут. Мурка ехидно поглядывала на невест в кринолинах, которые добровольно нацепили на себя эту амуницию.
