— Прогресс! Это ты сама гонишь?
— Не... Братец занимается, — потупившись, пояснила Дуня. — Он сейчас в церковь отлучившись. Батюшку-то видели? Вот это он и есть. Придет скоро.
— А самогонку гнать тоже учитель придумал?
— Он, — с почтением кивнула Дуня. — Продавать запретил, а самим велел пить. Подогревайте, сказал, разбавляйте до градуса разумного и пейте помаленьку во здравие. А отраву, водку то есть, забудьте навеки.
— А из чего гоним? — поинтересовался Бабст.
— У нас саки только рисовые. Другого нельзя нам.
— Очищаете хоть?
— А то! Двойной очистки, с молитвой.
— Попробовать-то дашь?
— Не могу пока. Братца подождите, он благословить должен. Да вон он идет! — воскликнула Дуня, взглянув в окно.
По дорожке к дому широко шагал братец — все в той же голубой рясе и камуфляжной куртке, в которых он служил обедню. Дойдя до хири, батюшка вдруг остановился и со всей силы пнул змея летучего сапогом в нос. Погрозил ему пальцем и проследовал в дом.
Гости, сидевшие за столом в большой комнате, встали, чтобы поприветствовать хозяина. Однако святой отец не обратил на них никакого внимания. Он подошел к иконе учителя и громко хлопнул в ладоши.
— Божественный, моли духов за нас! — произнес он густым басом. — Пошли нам пития и пищи вдоволь, ума-разума по потребностям, а также мира и благоденствия и нашим, и вашим. Будь нам заступником от демонов лжи, клеветы, зависти, осуждения, непокорства и блудоумия. А коли не скроются злые демоны от светлости твоей, — возвысил голос святой отец, поднимая кулак, — то сам я слабыми силами своими сокрушу их телеса, обломаю рога и сотру в порошок. Здынь, греховодная сила!
Он снова хлопнул в ладоши и отдал два поклона — один глубокий и один небольшой.
Только после этого поп повернулся к гостям. Те стояли навытяжку.
— Братец, я их переночевать позвала, — сказала Дуня. — По законам гостеприимства.
— И примем, и обогреем, — улыбнулся вдруг поп.
Лицо его сразу показалось совсем не страшным. Он взял лежавшую под портретом учителя сосновую ветку, подошел к приезжим и легонько ударил каждого по правому плечу. Поняв, что это благословение, Савицкий и Бабст поклонились в ответ.
Затем батюшка спросил у сестры совсем другим, заинтересованным тоном:
— Свежак-то дошел?
— Дошел, дошел! — закивала Дуня.
— Так чего ты стоишь? Пошли скорее!
Хозяева быстрым шагом удалились на кухню.
— Что за свежак? — забеспокоился Паша. — Что они там делают? Кота обдирают?
— Правда, Костя, что там такое на кухне? — спросил Савицкий.
— Да самогонку они гонят, вот и все их тайны, — успокоил их Бабст. — Нормальные русские люди, хотя и с прибабахом. Сейчас принесут, сами все увидите.
И действительно, не прошло и минуты, как в дверях показался братец. Вид у него был торжественный. В руках он держал расписанный цветочками поднос, на котором стояла мутная литровая бутыль и пять стопок.
Святой отец взял бутыль, встряхнул ее и с поклоном отлил немного в чашку перед алтарем учителя. Что-то прошептав — снова послышалось «и нашим, и вашим», — он стал разливать напиток гостям.
— С приездом, благослови вас духи, — поднял он тост. — Залпом пейте!
Его послушался один только Бабст: он разом хватил свою стопку, а затем закрыл глаза и стал прислушиваться к реакции организма. Петр Алексеевич отпил несколько глотков и сразу полез за носовым платком, чтобы вытереть слезы. Мурка не стала рисковать и разыграла сценический этюд, которому ее учили еще на первом курсе: «Распитие воображаемых напитков». Хуже всего пришлось Живому. Поп не отрывал глаз от его экзотической прически, и Паша, поеживаясь под этим взглядом, в три приема выхлебал примерно половину стопки. Он хотел было что-то сказать, но вдруг выпучил глаза, схватился двумя руками за живот и стрелой вылетел на улицу.
— Парнишка-то сдохлик у вас, — покачал головой батюшка, а потом легко и весело закинул в себя свою порцию.
Он крякнул, одобряя продукт, занюхал его рукавом рясы и спросил у гостей:
— Теплеет организм-то? Пошла волна?
— Кажется, да, теплеет, — с трудом выговорил Савицкий.
— А вы думали? Через саки дух огня совокупно с духом солнца внутрь входит, а дух сомнения изгоняется во тьму внешнюю.
С этими словами святой отец показал пальцем в ту сторону, куда убежал Живой, и добавил:
— У выпившего же вся внутренность от сердца сдвигается, а сердце делается чистое, как зеркало.
— Мы это очень даже чувствуем в своем желудке, — подтвердила княжна.
Поп взглянул на нее и снова покачал головой.
— Ох, не верю я тебе! Прозреваю в тебе, дочь моя, дух сомнения.
В этот момент Бабст открыл глаза и, не говоря ни слова, подвинул свою стопку ближе к попу.
— А вот ему верю! — обрадовался священник и тут же подлил из бутыли. — Сразу видно, что сердечный человек. Ну, кто еще хочет? У нас после первой чарки никого не неволят.
— Мы пропустим пока, спасибо, — ответил за всех Савицкий. — Пусть дух сомнения окончательно выветрится. Вы извините, батюшка, мы выйдем во двор, посмотрим, как там наш друг, хорошо?
— Ну, как хотите. Как звать-то тебя, сердяка? — обратился поп к Бабсту.
— Константин.
— Хорошее имя. О постоянстве говорит. А мое святое имя Симеон. Ну так выпьем, Костя, за дух огня!
Во дворе княжна и Савицкий обнаружили Пашу сидящим прямо на земле в обнимку с хирей. Лицо у Живого было белое как мел, дреды печально обвисли.
— Ну что, совсем плохо тебе? — с участием спросил Петр Алексеевич.
— В Москву хочу... — пробормотал Паша.
— Фи, какой ты слабак, — сказала жестокая княжна. — Или как это назвал кюре? «Сдохляк».
В этот момент из дома выглянула Дуня:
— Идите кушать, готово все! — весело крикнула она, но тут же осеклась: — Ой, а что с Пашенькой-то?
— Саки, — кратко пояснила княжна.
— Ой, да вы, наверное, неразбавленные пили! Что ж это братец делает? Нельзя так с городским человеком... Пашенька, ты присядь на лавочку...
Живой слабо икнул.
— Вот сюда, в тенек, — приговаривала Дуня, усаживая его на скамейку возле крыльца. — А я тебе сейчас лекарство принесу. Да вы идите, — махнула она гостям. — Идите, ешьте там, я с ним посижу.
Петр Алексеевич и Вера поднялись на крыльцо и вошли в сени. Савицкий осторожно приоткрыл дверь и заглянул в комнату.
Костя и отец Симеон сидели друг напротив друга, почти касаясь лбами, потные и раскрасневшиеся. Бутылка была уже на треть пуста.
