— Нет, ты мне скажи, — кричал Бабст, грохая кулаком по столу, — русский ты или не русский?!
— Русский! — грохал в ответ батюшка.
— А отчего у вас тогда все обычаи басурманские?
— А оттого, что все теперь кругом басурманы стали. Только одни бесовские, а другие — духовы да божьи.
— Так ваш учитель — бог, что ли?
— Мы в бога неверующие. У нас только духи.
— Тьфу! Не поймешь у вас ничего.
Перед ними стояла на подносе принесенная Дуней еда. В центре располагалась сырая рыба, порезанная, как и предупреждал Константин Иваныч, на мелкие части «вместе с кишочником». Вокруг нее на маленьких тарелочках были разложены какие-то корешки и травы. Возле портрета учителя тоже появились новые блюдечки.
Братец после каждой стопки брал щепотью кусок рыбы и, макнув в горчицу, отправлял себе в рот. Бабст закусывал корешками.
Петр Алексеевич закрыл дверь и шепнул княжне:
— Сестренка, пойдем-ка на кухню. У них там, похоже, серьезный разговор, а выпивка еще серьезнее. И еда уж очень специфическая. Лучше мы с тобой бутербродов навернем и чайку поставим, идет?
— А как же Паша? — спросила Вера.
Савицкий поглядел в окно. Паша полулежал на скамейке, а Дуня, сидя рядом, поила его чем-то с ложечки.
— Воркуют, голубки. Что это она ему вливает, интересно?
— Суп с котом? — предположила Мурка.
— Ну, с котом или не с котом, а о Паше, я думаю, можно пока не беспокоиться, — сказал Петр Алексеевич. — Пусть поворкуют. А нам поесть надо.
— Хорошо, пойдем в кухню. Но послушай, Пьер, мы же должны понять, что тут вообще происходит? И главное — где наша береза? Надо расспросить попа.
— А нам из кухни все будет слышно. Пусть Костя поговорит. Похоже, святой отец его полюбил.
Слышимость в кухне оказалась действительно прекрасной. Потомки Собакиных резали купленные в магазине колбасу и хлеб, а из комнаты доносились громкие голоса:
— Да ты же поп! — восклицал Бабст. — Должен же ты объяснить людям, что к чему, или нет? Тебе за что деньги платят?
— У нас поп не профессия, — гудел в ответ голос батюшки. — Я еще в школе учитель.
— Тем более. Чему же ты детей учишь?
— Добру учу, сын мой, добру. Учу, что все вокруг живое и светится. Что окружают нас со всех сторон живые духи. И в людях духи, и в камнях, и в речке нашей, и вот в этом божественном напитке.
— А мы что, тоже духи?
— Тоже.
— И я дух?
— И ты. Но ты дух низшего порядка.
— То есть я ниже камней, что ли? А в рог не хочешь?
— Сын мой, я в десантуре служил, поэтому умерь пыл свой и фильтруй речи.
Костя немного помолчал, видимо, обдумывая услышанное, а потом спросил:
— Нет, ты мне все-таки скажи — чем я от них отличаюсь, которые в камнях?
— А тем, что ты выпить можешь больше. Будешь много спрашивать, духи тебя разлюбят. Ты помни, что все вокруг живое — и хватит с тебя.
— Слушай, батя, я ведь химик. Как я могу верить, что все живое? Что, и молекулы живые?
— И молекулы, — согласился священник.
— И атомы?
— И атомы.
— И э-лемен... элемен... — Костя уже плохо выговаривал слова.
— И элементарные частицы, — авторитетно подтвердил отец Симеон.
— Так сколько же тогда всего духов получается?
— Бесконечное множество и еще один. Учитель-то повыше других будет.
— Погоди. А каким тогда духам у вас храм посвящен?
— А всем сразу. Чего их разбирать-то? Всем духам храм, а учителю — отдельный во храме придел. Потому как благодарность, сын мой, есть свойство высших натур. Наливай давай!
Послышалось бульканье, потом уханье, потом кряканье, потом чавканье.
— Скажи, Сеня, а почему у вас там иконы православные висят? — снова раздался голос Бабста.
— Пущай висят. Мы веру предков не отвергаем.
— Да как же вы так живете? цивилизация же везде, наука, прогресс, а вы тут как первобытные.
— А чего мы не умеем? Колодец рыть, избу рубить, упряжь шить, сани делать, сапоги тачать, картошку копать, капусту солить, саки гнать, валенки подшивать? Все мы умеем. А вы тут, с Вавилона понаехавши, учить нас будете.
— Ну хорошо, вот ты в школе детей учишь. А дальше что с ними будет, ты подумал?
— А ничего особенного не будет. Подрастут, на работу пойдут, потом замуж. Женихов вот, правда, у нас совсем не стало.
— А ты чего не женат? Запрещено, что ли?
— Да нет. У меня Дуня, мика моя, за хозяюшку. А если ожениться, то женские духи взревнуют, пакостить начнут. Будто ты баб не знаешь?
— Да уж, знаю... — вздохнул Костя.
Снова послышалось бульканье и сопутствующие ему звуки. Потом отец Симеон продолжил:
— Вот Гераська Пекунин, председатель, хочет меня на своих дочках женить. Хоть на обеих сразу, говорит, женись. Однако же я в сомнении пребываю.
— А что такое?
— Герасим закон нарушает, — ответил поп, понизив голос. — У его в подполе телевизор «Радуга», он по ему кино смотрит. А девки его, козы пустоголовые, всё рекламу глядят, а это грех смертный.
— Стало быть, телевизор вам нельзя смотреть?
— Нет, нельзя. Духи тоже разные бывают. От этих, из ящика, надо подальше держаться. Будешь на них пялиться — ночью к тебе теньгуй мохнорылый придет. Посмотрит на тебя свиньей — а наутро, глядишь, ты и сам в свинью превратился.
— Да, это ты точно сказал...
— То-то. Наливай, сердечный человек!
Снова послышалось бульканье.
— А ты чего, Костян, с гитарой приехал, а не поешь? — спросил батюшка. — Спел бы чего, если умеешь.
— Это я всегда пожалуйста.
Послышались звуки настраиваемых струн, а потом Бабст запел — но совсем не по-бардовски, а глубоко и задумчиво:
Знаю, ворон, твой обычай,
Ты сейчас от мертвых тел
И с кровавою добычей
К нам в деревню прилетел.
Где ж ты взял кроваву руку,
Руку белую с кольцом...
Батюшка подхватил гулким басом:
