— С кем разбираться хотите? — строго спросила блондинка. — Это правнучка самого Собакина! Еще вопросы?
— Закон гостеприимства забыли? Думаете, только мужиков привечать надо? Чего вы на нее набросились?! — поддержала брюнетка.
— Вы бы послушали, что она тут говорила, — запальчиво воскликнула Танюха, но прочие девки, осознав, что они чуть было не совершили насилие над родственницей духа второй категории, стали потихоньку отходить в сторону.
— Па-ашли отсюда, гнилое здесь местечко, — обратившись к Мурке, протянула блондинка.
Медленно и гордо, как незадолго до того Петр Алексеевич, Мурка покинула поле боя.
— Ты не обижайся на этих, — сказала по дороге блондинка. — Просто им замуж охота, а о жизни настоящей они ни фига не знают. Телевизор не смотрят, журналов модных не читают — безнадежный вариант.
— Вам разве можно телевизор смотреть? — удивилась Мурка.
— А мы не спрашиваем, — хихикнула брюнетка. — Папаня тайком и новости, и футбол, и кино не для всех смотрит, а мы что, хуже? Нам и журналы нельзя, а мы их все равно читаем. Когда в райцентр яйца возим — там и покупаем. Для нас специально завозят, говорят — а это мы припасли для наших постоянных покупательниц Виолетты и Генриетты.
— Виолетта и Генриетта? — повторила Мурка. — А кто из вас кто?
— Я — Виолетта, — с гордостью представилась блондинка. — А вот она — Генриетта. Папаня-то нас по закону назвал — Дуней и Танюхой. Да только мы тайком переименовались, чтоб как эти навозницы не ходить. Имя определяет судьбу женщины, как пишут в журнале «Космополитен». Ты папане только не говори, это все промеж нас. Пойдем, кофе выпьем, как культурные.
В комнате у председателевых дочек с виду все было чинно и скромно: на стенах самодельные иконы и портреты героев войны, кровати застелены грубым холстом. Но стоило только Генриетте повернуть в двери ключик, как все переменилось. Первым делом Виолетта достала из-под кровати маленькую электроплитку и начала варить кофе. Генриетта тем временем сняла со стен иконы и портреты и поставила их в угол. Под иконами обнаружились фотографии из журналов с изображениями знаменитостей и топ-моделей. Поверх грубого холста на кровати накинули покрывала из яркой ткани, и комната стала похожа на обычное жилище девочек-подростков.
— А боги не обидятся, что вы их на пол поставили, да еще и лицом к стенке? — осторожно поинтересовалась Мурка, усаживаясь под портретом Тины Канделаки.
— Какие они боги? — презрительно сказала Генриетта. — Вот Гоша Куценко — это я понимаю, бог. Или Роберт Пэтинсон. А ты с вампирами встречалась?
— Было дело. Но они не в моем вкусе. У нас в Париже предпочитают иной сорт мужчин, — подпустила загадочности Мурка.
— А ты видела, где в Париже мода и духи рождаются? Там есть такой дом специальный? — с благоговением спросила Виолетта, поднося кофе дорогой гостье.
— Дом мод и духов называется, — кивнула Мурка, храбро отхлебнув неизвестного напитка. — Там стоят такие здоровенные прозрачные пирамиды, и из каждой постоянно что-нибудь рождается. А рядом на подиуме сидят модельеры и голосуют. Если то, что родилось, им нравится — его пускают в производство. А если нет — закидывают обратно в пирамиду, на доработку.
— А ты модельеров этих видела? — чуть дыша спросила Генриетта.
— Ну да. Вот с Прадой мы приятельствуем. Она когда заболела, я ее в больнице навещала. Смотрели кино — «Дьявол носит Прада»? Не видели? Ну это, короче, о том, как я ей передачки носила.
— Так ты — дьявол? — отшатнулись от Мурки председателевы дочки. Генриетта на всякий случай прикрылась иконой — даром что перед этим поставила ее в угол носом.
— Это такое почетное звание, — успокоила девушек Мурка. — Дьявол мировой моды. Почти как модельер.
— Модельеры — это настоящие боги. А как вы им молитесь? — снова подсела к ней Генриетта.
— А мы им деньги большие платим. Современные боги только на деньги ведутся, запомните, — важно ответила Мурка. — Молиться — это уже неактуально!
«Молица — ниактуальна», — записала в специальной тетрадочке Генриетта.
— А как тебе наши прикиды? У нас модельеров нету. Сами шьем, сами красим. Модно? — набравшись смелости, спросила Виолетта.
Мурка присмотрелась к клетчато-полосатой одежде ее сестры и тут только поняла, что все эти клеточки, полосочки и горошинки нанесены вручную, акриловыми красками. Вот это трудолюбие!
— Модно. Да еще и хендмейд — супермодно. Но слишком ярко. Вам не хватает спокойной уверенности. Вы же не бунтовать собрались, верно?
— А может, и бунтовать! — в сердцах воскликнула Генриетта. — Сдохнем мы в дыре этой. Что за жизнь: саки да молитвы. И цыплят всю дорогу кормить.
— Папаша тоже кадр, — добавила Виолетта, — хочет выдать нас за попа. Да мы попа этого дохлого вдвоем за одну ночь уходим!
Маша вспомнила могучую фигуру батюшки-десантника и с уважением посмотрела на своих новых подруг.
— Феминистки были бы на вашей стороне, — похлопала она по плечу старшую.
— Это как понимать — феминистки? — потянулась к тетради для записей Генриетта.
— Борцы за права женщин. Против произвола мужчин.
— Да тут из мужчин только наш папаша, с которым бороться можно. Остальные квелые — либо вечно косые, либо женами своими замучены, — разоткровенничалась Виолетта. — Не хотим всю жизнь в курином навозе копаться! Научи нас бороться за права!
— Для начала надо поверить в себя, — с интонациями лектора медленно произнесла Мурка. — Записывайте, подруги, записывайте! Мы — женщины. Вместе мы сможем! И девок этих дурных воспитывайте, приучайте гордиться собою.
«Вмести мы сможим», — записала в тетрадку Генриетта.
В деревне Бонзайцево назревал бабий бунт.
— Неудобно же, что ты все со мной и со мной, — сказала Дуня, блаженно улыбаясь.
— Тебе со мной неудобно? — потянулся Живой. — С какого момента?
— Мне с тобой хорошо, Пашенька. Просто другие-то совсем одни, а я тебя захапала всего. Мне ж тут жить еще. Девчонки обидятся.
— Ну, это еще кто кого захапал, — хмыкнул Паша. — Но о’кей, проблему понял. Пойдем к другим. Пусть они меня тоже хапают.
— Ты прямо солнышко! — промурлыкала Дуня.
Живой зажмурился от удовольствия: солнышком его называла только мама, очень давно, в детстве.
На поляне для гуляний было тихо, скучно и пахло скандалом. Девушек было уже около дюжины. Они сидели по трое и по четверо на скамейках и даже семечки не лузгали — просто о чем-то шептались.
— О, эстрада! — воскликнул Живой, указывая на помост для борьбы с умом. — В нашем зале нет пустого места. Это значит — мы с тобой будем сидеть на эстраде.
— Это не страда, — засмеялась Дуня. — Это для борьбы с умом.
