Современные словари приводят подобные толкования. Словарь Ожегова: «Сумерки — полутьма между заходом солнца и наступлением ночи, а также перед восходом солнца».
Наиболее употребительным представляется значение «от заката до ночи»: «Сумерки — переходное состояние между светом и тьмой, когда источник дневного света уже померк, но не наступило еще того иного света, который есть в ночи, или искусственного человеческого света, охраняющего человека от стихии тьмы, или света звездного. Именно сумерки обостряют тоску по вечности, по вечному свету. И в сумерках большого города наиболее обнаруживается зло человеческой жизни. Тоска ночи уже иная, чем тоска сумерек…»
[40]
Эта тоска сумеречного времени детально описана М. Лермонтовым:
Есть время — леденеет быстрый ум;
Есть сумерки души, когда предмет
Желаний мрачен: усыпленье дум;
Меж радостью и горем полусвет;
Душа сама собою стеснена,
Жизнь ненавистна, но и смерть страшна.
Находишь корень мук в себе самом,
И небо обвинить нельзя ни в чем.
(«1831-го июня 11 дня»)
У Тютчева находим стихи и об утренних, и о вечерних сумерках.
Вот его строки о сумерках перед утром:
В тот час, как с неба месяц сходит,
В холодной, ранней полумгле,
Еще какой-то призрак бродит
По оживающей земле…
(«Над русской Вильной стародавней…»)
Настрой же тютчевского «Осеннего вечера» кажется эмоционально близким тому настроению, которое передал Мандельштам в «Сумерках свободы»:
Есть в светлости осенних вечеров
Умильная таинственная прелесть:
Зловещий блеск и пестрота дерев,
Багряных листьев томный, легкий шелест,
Туманная и тихая лазурь
Над грустно-сиротеющей землею,
И как предчувствие сходящих бурь,
Порывистый, холодный ветр порою.
Ущерб, изнеможенье — и на всем
Та кроткая улыбка увяданья,
Что в существе разумном мы зовем
Божественной стыдливостью страданья.
(«Осенний вечер»)
Присущее Тютчеву очеловечивание, одушевление природы наводит на мысль о предстоящем — человеку — страдании.
Вечер у Тютчева — «предчувствие сходящих бурь… ущерб, изнеможенье».
Настоящее — «светлость осенних вечеров» еще несет в себе очарование, но описание осеннего пейзажа построено так, что тревога о грядущем возрастает с каждой строкой: «зловещий блеск», «томный, легкий шелест», «туманная… лазурь», «грустно-сиротеющая земля», «час тоски невыразимой», скажет Тютчев о сумерках в стихотворении «Тени сизые сместились…» и обратится к сумраку: «Дай вкусить уничтоженья…»
Ассоциация вечерних сумерек у Тютчева с предчувствием бурь, ущербом, уничтожением очевидна.
О каких же сумерках (длиною в год) идет речь у Мандельштама?
Ночные сумерки безысходны, ибо за ними следует ночь.
Утренние — сулят скорое избавление от тьмы, появление солнца. Именно это видим в первой строфе:
Прославим, братья, сумерки свободы,
Великий сумеречный год!
В кипящие ночные воды
Опущен грузный лес тенет.
Восходишь ты в глухие годы,
О, солнце, судия, народ.
Из ночных вод — хаоса — должен родиться новый космос, установиться новый порядок вещей.
Недаром перечисляются космические составляющие (космические — от греческого «космос» — «строение», «устройство», «государственный строй», «правовое устройство», «надлежащая мера», «мировой порядок»): «солнце, судия, народ».
Солнце — центр космической системы; судия — основа правовой государственности; народ — человеческая общность, которой надлежит вынести окончательное решение: «…Нет другого пути к свободе, кроме того, на который и указывает воля всего народа.
Только при полном презрении ко всем людям, за исключением самого себя и своих друзей, можно предпочесть путь тирании.
Этот путь ведет к самоназначению отдельных групп, призванных якобы господствовать над рабами, не способными определить свою судьбу и нуждающимися в опеке; взгляды этих рабов формируются пропагандой, а горизонт суживается искусственными заслонами. <…>
К народу обращаются оба: и демократ, и тиран.
Мир вступил в век, когда тот, кто хочет править народом, должен произносить определенные фразы, к народу обращается как тот демагог, который замышляет преступление и обман, так и тот, чьи намерения благородны, кто служит свободе.
Кто из них преуспеет — может решить только народ; тем самым он предрешает и свою собственную судьбу»
[41]
.
Судьба свободы пока не решена окончательно.
В первой строфе ощутима неясная надежда на переход от хаоса к новому устройству (хаоса в мифологическом понимании: согласно Гесиоду, хаос располагается среди первопотенций наряду с Геей, Тартаром и Эросом; им дается одновременно и физическое — хаос как бесконечное и пустое мировое пространство; и мифологическое понимание хаоса — он порождает из себя Эреб и Ночь, а они Эфир и Гелиру-день; у схолиастов хаос мыслится то как вода, то как разлитой воздух, то, по-платоновски, как место разделения и расчленения стихий).
Однако сулит ли день для поэта избавление от груза тенет?
Вспомним его слова: «…среди бела дня останусь я в ночи…»
Это отсутствие надежды выражается во второй строфе:
Прославим роковое бремя,
Которое в слезах народный вождь берет.
Прославим власти сумрачное бремя,
Ее невыносимый гнет.
В ком сердце есть — тот должен слышать время,
Как твой корабль ко дну идет.
«Сумрачное бремя» власти.
Эта метафора, сопряженная с понятием «утренний сумрак», наводит на мысль о Деннице, как его называли славяне, падшем ангеле, Люцифере.
У Даля денница — утренняя заря, брезг, рассвет, светание, утренняя звезда и падший ангел (под вопросом).
У христиан падший ангел Люцифер — одно из наименований сатаны, олицетворяющий его мятеж против Бога и падение: «В преисподнюю низвержена гордыня твоя со всем шумом твоим; под тобою подстилается червь, и черви покров твой. Как упал ты с неба, денница, сын зари! разбился о землю, попиравший народы. А говорил в сердце своем: „взойду на небо, выше звезд Божиих вознесу престол мой и сяду на горе в сонме богов, на краю севера, взойду на высоты облачные, буду подобен Всевышнему“. Но ты низвержен в ад, в глубины преисподней» (Исаия. 14, 11–15).
