Потом мне, наверное, снился сон: нежный, розовый рассвет, горы облаков и рокочущая даль. Полный покой. У меня ничего не болит, все чудесно, день — лучше не бывает. Как я здесь оказался — не помню. Я и все мои товарищи плывем уже не первый год. По всему окружающему нас морю разливается смех. Там, за бортом, происходят странные вещи, на которые нельзя смотреть, иначе обратишься в камень. Но когда я засыпаю, то вижу, как рядом со шлюпкой качается на волнах голова Джона Коппера и я превращаюсь не в камень, а в студень, и тут же просыпаюсь.
14
Долгая, мучительная вахта — на исходе. Эти двое спят, время от времени просыпаясь, а я — один на всем свете — сижу и смотрю в бесконечность, то проваливаясь в нее, то возвращаясь обратно. Ленточки плоти, привязанные к рангоутам, трепещут на ветру; от них идет сильный запах, как от дубильни в конце улицы. В руках у меня кость. Язык превратился в длинный серый ковш — как у собаки, и не успокоится, пока не вылижет каждый уголок пористой сердцевины и не высосет без остатка животворный костный мозг. Я вдруг осознал, что все существующее в этом мире — по сути своей одно и то же: человеческие кишки — те же лондонские канализационные туннели. Красные ноги Скипа — распухшие колбасы. Даг, помнится, тоже так распух. Я прижимаю к себе косточку. Жирный запах щекочет мне ноздри. Почему Скип жив, а Тим умер? Это он должен был умереть, а не Тим. Скипу все равно конец — одного взгляда достаточно, чтобы это понять.
Я разбудил его со словами: «Твоя вахта», а сам лег.
Не знаю, уснул ли я, но совершенно отчетливо видел другие миры: мириады миров, и все они наплывали друг на друга, пелена за пеленой, словно знойные миражи в пустыне. Где они находились — даже представить себе не могу, но эти сны были совсем не похожи на обычные, те, что снятся человеку по ночам. Стоило закрыть глаза, и они накатывались друг на друга, как волны под нашей шлюпкой. Я мог видеть сквозь собственный лоб. Тим по-прежнему находился в лодке, там, где он обычно сидел. Тим умер: слова, слова, слова. Время от времени я присасывался к сахарной косточке, наслаждаясь приятным запахом и прижимая ее к себе. Болячки покрылись коркой.
«Я стал братом шакалам и другом страусам». На груди у меня лежит кость и бьется, словно сердце. Мы с костью продолжим наш путь. Когда хочется плакать от страха, я засовываю твердую блестящую головку кости себе в рот, начинаю посасывать ее с закрытыми глазами и вновь погружаюсь в сон, оставаясь в нем бесконечно долго, пока кость не вываливается на подушку. Кричу, и все возвращается. Я лежу в своей кроватке в Бермондси. Темная вода плещется о сваи. Матушка рядом. Биг-Бен отбивает десять часов. Тигр — солнце во всей своей красе — мягко ступает на кошачьих лапах и смотрит на меня золотистыми глазами, словно говоря: «Вскоре я съем тебя, торопиться некуда. Ничего личного». Для него я — такая же пища, как для моря.
Сбоку над шлюпкой навис темный силуэт огромной головы.
Дэн потряс меня за плечо, и я закричал.
— Все хорошо, Джаф, — голос у него был усталый, — спи дальше.
Стало светло. Дэн лежал, прикрыв глаза, покуривая невидимую сигару. Скип стоял на носу шлюпки и не отрываясь смотрел на восток. Я не мог видеть Тима, но знал, что он никуда не делся. Я чувствовал его. Ощущал его у себя внутри, будто он проник в меня миллионами тончайших нитей, недоступных человеческому разуму. Я закрыл глаза, изо всех сил сжимая в руке кость. И все миры снова начали с шумом накатываться друг на друга, с шепотом и хрустом, шелестя, словно миллионы листьев, как это бывает ночью в начале осени, когда погода вот-вот переменится, — когда чувствуешь терпкий запах. «Табак — индейская трава». Было дело, на ступеньках Старой лестницы в Уоппинге.
Когда я в очередной раз проснулся, было уже темно. Скип спал, а Дэн лежал, сцепив руки за головой, и сосредоточенно смотрел в ночное небо, будто там, наверху, среди бесчисленных звезд, ему что-то могло открыться.
— Дэн, — позвал я.
Он не ответил. Я подумал было, что Дэн умер, устремив взгляд в небо.
Какое-то время спустя он произнес:
— Тогда мне казалось, что в жизни есть смысл…
— Дэн!
— Что?
Но я уже забыл, что хотел сказать, и тоже откинулся назад, чтобы вместе с Дэном посмотреть на звезды. Черное небо было буквально усыпано звездами. Звездное небо над океаном — совсем не то, что звездное небо над Лондоном. Над океаном это обозримая невозможность, и созерцание неба есть взгляд в бесконечность.
— Что за кость? — спросил Дэн.
— Плечевая, — ответил я.
Остальные кости аккуратной горкой белели на дне шлюпки. Рядом валялся Скип, положив на них руку.
— Что теперь будем делать? — поинтересовался я.
Дэн зашелся скрипучим, сдавленным смехом. Он пытался его подавить, но не смог и смеялся до тех пор, пока по щекам не покатились слезы. Дэн обтер их кончиками пальцев и размазал жидкость по высохшим губам.
— Когда останется кто-то один, последний, каково ему будет? — Мой вопрос был обращен к небу.
Дэн покачал головой, сел, высморкался в ладонь и стряхнул сопли за борт.
Во рту у меня скопилась кровь, десны превратились в пористую губку. У крови на зубах приятный и резкий вкус, можно ее проглотить. В горле запершило. Сейчас ничего особенно не болело. Только глаза.
— Скоро утро, — произнес Дэн.
Когда оно настало, Скип еще спал. Мы попытались его разбудить, но он упорно не открывал глаз. Потом вдруг набросился на нас со злобным бормотанием, весь дрожа. Мы от него отстали. «Скоро он умрет, — подумал я. — Какой смысл снова тянуть жребий, ясно же, что Скип уйдет первым. А потом что? Останемся я и Дэн? И кто следующий? Я или он? Кто-то останется последним. А если это буду я? Что тогда?»
Я засмеялся.
— Что такое? — спросил Дэн.
— Просто представил, как это будет, когда останемся только мы с тобой.
После недолгой паузы он тоже рассмеялся и попробовал затянуть песню:
«Я голоден! — Джиму Джек говорит. —
Рревет в животе пррибой!»
Я подхватил:
А Джимми в ответ: «Остается, друзья,
Отобедать самими собой…»
Понимаете, почему люди смеются? Песня рассмешила нас до такой степени, что наше хихиканье в конце концов разбудило Скипа, который вскинулся, точно оживший мертвец, вытянув тощую индюшачью шею и выпучив глаза. Эти его глаза не давали мне покоя. Почему так тяжело было в них смотреть?
— Там было что-то желтое, — сказал он.
— Что?
— Смотрите. — Дэн разложил перед нами то, что осталось от наших запасов: крысе и то хватило бы не больше чем на день.
— Желтое…
— Смотри.
— …как глаз.
— Смотрите, — показал Дэн, — вот он.
