Я отплываю, девицы,
Туда, где фонтаны бьют
И радость вечно длится.
Странно, как грустно звучат эти слова.
И снова начались мои скитания: были и приключения, и девушки, и добрые друзья; я купил себе гармонику и научился играть «Санти Анну». Китобойный промысел сошел на нет, да я и в любом случае не стал бы им заниматься. Теперь я ходил на торговых судах и клиперах, о дальних переходах и не думал. Ходил в Испанию, Голландию, к берегам Балтийского моря, один раз — в Александрию, дома бывал регулярно. Пару раз виделся с Ишбель, мы оба держались друг с другом вежливо, но отстраненно. Как-то я встретил ее с женихом — симпатичным парнем, чуть повыше меня ростом. Мне было очень неприятно. После той встречи я пришел домой, завалился на кровать и спрятал голову под подушку — душа болела. Еще немного, и я превратился бы в одного из тех прожженных типов, что сходят на берег лишь затем, чтобы потратить заработанные деньги, но во мне вдруг проснулась тяга к учебе.
16
В этой истории есть повороты и хитросплетения, они — как спутанный моток шерсти, который надо распутать и смотать в аккуратный клубок, но я не хочу этого делать. Пусть она будет как похлебка, в которую покрошено все подряд: самые неподходящие, забытые вещи, обломки, обрывки. Волны времени и впечатлений то выносят нас на сушу, то отбрасывают назад, в море, вечно набегая на берег; постепенно волны эти становятся рябью, мельчают и слабеют, покуда не приходит сон.
Иногда мы прогуливаемся по старым местам. Рэтклифф-хайвей изменилась, как меняется лицо человека, пока не замечаешь вдруг, что под ним скрыто другое лицо, а под тем — еще одно и еще одно.
Вы, наверное, знаете такую песенку:
Я кок и бравый капитан,
И я же стою у руля,
Я шкипер, и боцман, и мичман, и я —
Весь экипаж корабля.
В ней бог знает сколько куплетов. Однажды я слышал, как человек пел ее со сцены в театре «Эмпайр». Надо было видеть, как публика каталась от хохота. Смешно, правда? Кто-то сказал мне однажды, что, если выйти с этим на сцену, можно сорвать овации. Наверное, так оно и есть.
На побережье, где Дил и Рамсгейт,
Среди бьющих о берег волн,
На голом утесе встретился мне
Старый морской волк.
[13]
Вы, конечно, знаете его историю. Здесь почти на каждом камне можно найти по матросу с историей. Люди с Рэтклифф-хайвей многое повидали. Они не имеют ничего против меня.
Как-то раз, когда я бродил по берегу, я встретил миссис? Линвер. Она выходила из какой-то затхлой булочной, я чуть с ног ее не сбил. Она превратилась в забавную старушку с дико вытаращенными глазами, курчавые седые волосы истончились и потускнели.
— О, Джаффи, — сказала она. — Отчего ты не зайдешь меня проведать?
Столько времени прошло. Ее слова меня удивили.
— Я дома редко бываю, — ответил я, неловко отстраняясь.
На самом деда я был очень рад ее видеть. Бог знает почему. Наверное, потому, что она была такой же, как в старые добрые времена.
— Мог бы найти часок, — возразила она. — Это не так уж трудно.
— Не знаю, миссис Линвер, я думал, вы не захотите меня видеть.
— Не говори глупостей. — Она сердито перебросила корзинку на другую руку. — Пора тебе с этим покончить. — С этими словами миссис Линвер двинулась дальше.
Боже мой, у меня даже слезы на глаза навернулись. Я побежал за ней.
— Как вы себя чувствуете, миссис Линвер? — спросил я. — Давайте помогу донести корзину.
— Теперь-то уж поздно, — заворчала она, но я настоял и проводил ее до Фурнье-стрит, зашел к ней домой, развел огонь и заварил чай. Я чувствовал к ней удивительное расположение и мучительную благодарность за то, что она может меня терпеть.
— Она тоже никогда ко мне не заходит, — сказала миссис Линвер. — Вечно одно и то же, правда?
— У нее, наверное, не так много свободного времени, — предположил я.
— Время-то есть, просто не хочет. Все думает, как бы поспать лишний часок. Она же снова стала петь.
— Да? Где?
— Не знаю. В «Гусыне», наверное.
— Она все еще помолвлена?
— О да, — сказала миссис Линвер с таким видом, будто речь шла о ее собственном кавалере. — Он работает на лихтере. Очень положительный.
Я не собирался туда идти, но ноги сами понесли меня в «Гусыню». Ишбель сидела среди кучи народу за столом, размякшая и подвыпившая, и хихикала, по щекам у нее катились слезы. Я не видел ее с того неловкого момента, когда она поцеловала меня в темном коридоре. Я подошел прямо к столу и втиснулся на место рядом с ней.
— Я встретил твою маму, — сказал я.
Ишбель повернулась ко мне с улыбкой, сонные глаза ее блестели.
— Это Джаффи, — проговорила она, прислонясь ко мне и прикусив костяшку своего пальца, — мой милый старый Джаффи.
Она сидела вся обмякшая. Взгляд у нее был странный, какой-то неподвижный. Бедняжка была сильно пьяна. Прийти-то я пришел, но что делать дальше — не понимал.
— Завтра рано утром я ухожу в рейс, — сказал я.
— Господи, — ее голова откинулась назад, — почему так всегда?
Я обнял ее и спросил:
— Где твой Фрэнк?
Толпа за нашими спинами наваливалась нам на плечи, отчего кудряшки на ее затылке подпрыгивали.
— Где-то здесь. — Она обвела комнату затуманенным взглядом. — Мой славный Джаффи… — Ее поцелуй был горячим, тяжелым и одновременно искренним и беспечным, как поцелуй ребенка.
— Не волнуйся, Джаф, он не будет против, — сказала она, отстраняясь и вытирая слезы ладонями.
— Почему ты плачешь?
— Я? — Она засмеялась. — Я не плачу. У меня все прекрасно, дорогой. Я бросила работу. Терпеть ее уж не могла. Пустая трата времени, здесь я больше могу заработать. Смотри, милый. — Она отработанным движением схватила свой стакан и опорожнила его одним глотком, затем вскочила и присоединилась к танцующим.
Скрипач, не такой умелый, как Саймон Флауэр, играл вальс. Как она плясала, проносясь с улыбкой сквозь дымное и ярко освещенное пространство! Я был не вполне трезв. Не знаю, многое ли из того, что я помню, происходило на самом деле, но мне казалось, что она не сводила с меня глаз все время, пока танцевала, даже когда появился ее жених и обнял ее за талию. Я ждал, но Ишбель так и не вернулась за мой столик. В конце концов я потерял ее в толпе и отправился домой, испытывая к ней почти ненависть.
После этого я решил держаться подальше от Ишбель. Встречи с нею выбивали меня из колеи. Я снова ушел в море и ночью, на баке, при свечах разглядывал птиц Одюбона. Я раздобыл альбом для рисования, как у Скипа, и каждый раз, когда мысли об Ишбель закрадывались мне в голову, я садился и старался как можно тщательнее копировать картинки с птицами. Это занятие хорошо прочищало мозги, будто занавесом отделяло меня от проклятого, не знающего отдыха рассудка. Не знаю, хорошо ли у меня получалось: мне, по крайней мере, мои рисунки нравились. Когда я сходил на берег, я как безумный перерывал все книжные шкафы у Дэна Раймера в поисках хоть какой-нибудь иллюстрированной книги о птицах. Мистер Джемрак подарил мне «Комнатных птиц» Бехштейна. Я стал рисовать еще больше: жаворонок, коноплянка, неразлучник, вальдшнеп… Мне нравились детали. Чиж, соловей, щегол, астрильд… Но мне все равно не удавалось окончательно избавиться от нее, от Ишбель. Я был готов нарисовать всех птиц, какие есть в мире. Тигровый астрильд, горлица, зяблик, снегирь… Это занятие позволяло мне убить время и доставляло удовольствие. Я мог бы научиться рисовать все существующие виды птиц. Мог бы освоить живопись. Этому можно посвятить всю оставшуюся жизнь.
