Нам надлежало перечесть всю историю мировой науки. Становились предельно ясны тайные пружины космической гонки сверхдержав, становилось понятно, зачем понадобились все эти орды спутников, мотающихся по своим орбитам и в сотый и в тысячный раз фотографирующих с неба земную поверхность, ловящих неуловимые признаки энергетических натяжений, подводных токов, перемещений тепловых масс. Чтобы переговариваться между собой, им и понадобился Эйфель, понадобился Стоунхедж…
87
Забавное совпадение: издание инфолио 1623 года, публикуемое от имени Шекспира, содержит ровно тридцать шесть произведений.
У. Ф. Ч. Уигстон, Фрэнсис Бэкон против фантоматического капитана Шекспира: розенкрейцерский маскарад
/W. F. C. Wigston, Francis Bacon versus Phantom Captain Shakespeare: The Rosicrucian Mask, London, Kegan Paul. 1891, p. 353/
Обмениваясь результатами наших фантазий, мы все время ощущали какую-то неловкость, несостоятельность ассоциаций и натянутость дедукций, и если бы нас по-серьезному приперли, мы первые бы устыдились собственных завираний. Но мы жили в атмосфере расслабленности, создаваемой общим согласием (молчаливым, как поневоле вынуждает ситуация полной ироничности), что наша цель — попросту сочинить пародию на чужую логику.
Однако все было не так. В те бессчетные часы работы, которые каждый из нас посвящал подготовке к общим коллоквиумам (посвящал с чистой совестью, убеждая себя, что всего-навсего подбирает шарики в игре пародийных бус), мозг наш тихой сапой приучался комбинировать, сопоставлять, связывать что угодно с другим чем угодно, а для того, чтоб автоматизировать этот процесс, мозг вырабатывал себе привычки. Думаю, что так в определенный момент уничтожаются различия между привычкой притворяться, что веруешь — и привычкой верить. Так происходит со шпионами: они проникают в секретные службы противника, привыкают думать как противник — это для них единственное спасение, — и не подлежит сомнению тот факт, что через некоторое время они частично преходят на сторону противника, которая уже стала их стороной. Или с теми, кто живет одиноко, за единственного друга принимая собаку: они разговаривают с ней с утра до вечера, вначале пытаются понять логику ее действий, затем воображают, что собака понимает их логику, сначала они замечают, что собака робка, затем — что ревнива, еще позже — что она обидчива, и наконец начинают постоянно на нее злиться, устраивать сцены ревности. Они уверены, что собака стала подобной им, в действительности же они сами уподобились ей; они горды, считая, что очеловечили ее, а на самом деле — сами особачились. Может, благодаря тому, что я постоянно соприкасался с Лией и с ребенком, из всей нашей троицы я был наименее затронут этим процессом. Я был убежден в том, что владею ситуацией, я чувствовал себя как тогда во время камланья в Бразилии с музыкальной палочкой — агогоном: на стороне тех, кто порождает эмоции, а не тех, кто им подвергается. Насчет Диоталлеви тогда я ничего не понимал, и сейчас только понял, что Диоталлеви переиначивал свое тело, приспосабливаясь мыслить по-одержимому. Что же касается Бельбо, то Бельбо переиначивал уже не тело, а свое сознание. Я приучался — Диоталлеви разрушался — Бельбо совращался. И все мы постепенно утрачивали тот интеллектуальный свет, который дает возможность отграничивать подобное от тождественного, метафору от вещи. Утрачивали ту таинственную и блистательную мыслительную способность, которая позволяет нам говорить, что кто-то «озверел», но не думать при этом, что у него выросли клыки и когти. Больной же, говоря «озверел», видит перед собой нечто лающее, хрюкающее, ревущее.
Будь мы не в таком возбуждении, конечно, заметили бы состояние Диоталлеви. Оно началось примерно в конце весны — начале лета. Он выглядел похудевшим, но не нервно-подтянутым, как бывает смотрится человек, пролазавший недели три по горным кручам. Его нежная кожа альбиноса приобрела желтоватый оттенок. Если бы мы это и заметили — решили бы, что это из-за того, что он просидел отпуск над своими раввинскими свитками. Но мы ничего не заметили. Думали о другом.
Именно в тот период нам удалось наконец привести к общему знаменателю и деятельность групп, не имеющих отношения к бэконианскому крылу.
К примеру, современная масонология полагает, что баварские иллюминаты, ставившие своей целью уничтожение наций и дестабилизацию государств, повлияли основополагающим образом и на анархизм Бакунина, и на самый марксизм. Какая детскость. Иллюминаты были провокаторами, которых заслали к тевтонам бэкониане. Маркс и Энгельс, начиная знаменитый Манифест 48-го года более чем красноречивой фразой «Призрак бродит по Европе…», имели в виду совсем не их. Вы задумайтесь лучше, откуда эта готическая символика? Коммунистический манифест с саркастической издевкой намекает на погоню за призрачным Великим Планом, будоражащим историю Европы вот уже которое столетие! Всем, кто гонится за Планом, как бэконианам, так и тамплиерам, Маркс предлагает альтернативный вариант. Маркс был евреем, и вполне возможно, отправлялся от комплекса идей геройских или сафедских раввинов. Но распространив свое мировоззрение на весь богоизбранный народ, он дал мировоззрению захватить себя настолько сильно, что у него отождествился Шекинах (народ, рассеянный по Царству) с пролетариатом. Так Маркс предал упования своих вдохновителей, извратил основные тенденции иудейского мессианизма. И таким путем пришел к следующему: храмовники всех стран, соединяйтесь. Все карты рабочим. Кто был ничем, тот станет всем. Какую еще историческую базу надо подводить под коммунизм?
— Хорошо, — говорил на это Бельбо, — но и у бэкониан наблюдаются отдельные трудности, вы не находите? Некоторые из них стартуют на всех парах, навстречу сциентистской мечте, и залетают в безвыходные тупики. Загляните в конец династии. Эйнштейн, Ферми и вся компания, те кто ищут разгадку тайны в сердце микрокосма, что они изобрели? Ошибку. Вместо теллурической энергии, чистой, природной, наукоемкой, они открыли энергию атома, грязную, опасную и технически громоздкую…
— Пространство-время, заблуждение Запада, — вторил Диоталлеви.
— И утрата Центра. Вакцины, пенициллин как карикатурная подмена эликсира долгожительства, — поддакивал я.
— Ошибался и другой тамплиер, Фрейд, — продолжал Бельбо. — Вместо того чтобы исследовать катакомбы физической подпочвы, он копается в колодцах психического подсознания, как будто бы эту тематику не исследовали до него алхимики, да так, что полнее не придумаешь.
— Но это же ты, — обрушился на него Диоталлеви, — настаиваешь на том, чтоб печатать доктора Вагнера. По мне, психоанализ, это только для невротиков.
— Да, а пенис — это только фаллический символ, — подытожил я. — Послушайте, господа, не теряйте драгоценного времени. Мы ведь еще не знаем, куда пристроить как павликиан, так и иерусалимитян.
Но еще до того как мы начали подбираться к разрешению этих нелегких вопросов, перед нами встало новое препятствие в лице группировки, которая вроде бы не имела отношения к тридцати шести невидимым, однако вступила в игру на довольно раннем этапе и повредила программы остальных команд, внеся ощутимый элемент беспорядка. Я имею в виду иезуитов.
