А я? В эту минуту самый старший из монахов отбрасывает назад свой капюшон, и я узнаю жуткую улыбку Лучано, который неизвестно как спасся от моего стилета, от сточных вод и грязи, перемешанной с кровью; потоки должны были унести этого воскресшего покойника в молчаливую глубь океана, а он стоит передо мной и перешел на сторону врагов из жажды мести.
Монахи сбрасывают свои одежды и предстают передо мной в доспехах и белых мантиях, на которых огнем горят кресты. Это же тамплиеры из Провэна!
Они хватают меня и заставляют обернуться назад: со спины ко мне приближается палач в сопровождении двух безликих помощников; мою голову засовывают в нечто, похожее на гарроту, и клеймят раскаленным железом, как всех узников — мерзкая улыбка Бафомета навсегда останется у меня на плече; теперь я уже понимаю, что сделано это для того, дабы я занял место Бальзамо в Сан-Лео, иначе говоря, вернулся бы на место, предназначенное мне много веков назад.
«Но ведь они должны узнать меня, — говорю я себе, — и поскольку все полагают, что я — этот заклейменный, то кто-то придет мне на помощь, по крайней мере мои сообщники, — невозможно подменить одного узника другим так, чтобы этого никто не заметил, ведь мы живем не во времена Железной Маски… Иллюзии! Я понимаю это, как только палач наклоняет мою голову над медным тазом, от которого исходят зеленоватые испарения… Купорос!»
Мне завязывают тряпкой глаза и тычут мое лицо в разъедающую жидкость, невыносимая режущая боль; кожа на щеках, на носу, на подбородке стягивается, трескается и облазит за один миг, и когда, потянув за волосы, мою голову приподнимают, лицо оказывается неузнаваемым: табес, оспина, невыразимая пустота, гимн отвращению; и я вернусь обратно в карцер, как возвращается множество беглецов, у которых хватает смелости обезобразить себя, чтобы не быть узнанными.
— А-А-А-А-А-А-А-А-А! — в бессилии кричу я, и как сказал бы повествователь, с моих губ, сгнивших губ, срывается одно-единственное слово, возглас надежды: Избавление!
Но избавление от чего, мой старый Рокамболь, я хорошо знал, что не должен стараться стать героем! Твои ухищрения обернулись возмездием. Ты издевался над писателями, произведения которых были посвящены обману, иллюзиям, а сейчас сам пишешь, используя машину в качестве алиби. Ты обольщаешься, когда слушаешь себя с экрана, и воображаешь, что эти слова принадлежат кому-то другому, думаешь, что остаешься зрителем, а на самом деле попал в ловушку и стараешься оставить хоть какой-то след на песке. Ты осмелился изменить текст романса мира, а романс мира втягивает тебя в свой сюжет, который придумали другие.
Лучше бы ты остался на своих островах, Лимонадный Джо, а она бы считала тебя мертвым.
98
Национал-социалистическая партия не выносила тайных обществ, поскольку сама была тайным обществом со своим великим магистром, своей расистской гносеологией, своими ритуалами и своими инициациями.
Rene Alleau, Les sources occultes du nazisme, Париж, Grasset, 1969, C.214
Кажется, именно в это период Алье ускользнул из-под нашего контроля. Это выражение употребил Бельбо, произнеся его неестественно равнодушным тоном. Лично я снова приписал это ревности. Влияние Алье на Лоренцу было его навязчивой идеей, с которой он молча боролся, а вслух смеялся над влиянием, которое Алье оказывал на Гарамона.
Возможно, в этом была и наша вина. Алье начал привлекать Гарамона на свою сторону почти год назад, со дня алхимического праздника в Пьемонте. Гарамон доверил ему картотеку ПИССов, чтобы он выловил в ней новые жертвы для увеличения каталога «Изиды без покрывал»; он советовался с ним по каждому вопросу и, несомненно, каждый месяц аккуратно выписывал чек на его имя. Гудрун, которая временами отправлялась в разведывательное путешествие в конец коридора, за стеклянную дверь, ведущую в туманное, непроницаемое королевство «Мануция», доносила нам озабоченным тоном, что Алье практически занял кабинет госпожи Грации, диктовал ей письма, приглашал новых посетителей в кабинет Гарамона, короче говоря — и здесь от волнения Гудрун теряла еще больше гласных, — вел себя, как ее шеф. Нам следовало бы пораньше призадуматься, почему Алье проводит столько времени над списками адресов авторов издательства «Мануций». У него было достаточно времени, чтобы обнаружить новых ПИССов, которые могли бы взяться за написание книг для «Изиды без покрывал». А вместо этого он продолжал писать, разговаривать с людьми, проводить совещания. Но, по существу, мы сами склонили его к тому, чтобы он вышел из-под нашей опеки.
Бельбо устраивала эта ситуация. Чем больше значил Алье на улице Маркиза Гуальди, тем меньше Алье присутствовал на улице Синчеро Ренато, а это означало, что тем менее вероятным было то, что один из неожиданных визитов Лоренцы Пеллегрини — при которых он с каждым разом зажигался все больше и больше, не пытаясь скрыть своего возбуждения, — может быть прерван нежданным появлением «Симона».
Такое положение дел устраивало и меня, поскольку я равнодушно относился к «Изиде без покрывал», — меня все больше затягивала история магии. Мне казалось, что у сатанистов я обучился всему, чему мог обучиться, и я отдал в руки Алье все контакты (и договоры) с новыми авторами.
Диоталлеви тоже не имел ничего против в том смысле, что создавалось впечатление, будто жизнь все более теряла для него значение. Когда теперь я все вспоминаю, то осознаю, что мы тогда не замечали, с какой угрожающей быстротой он худел, и не раз приходилось видеть, как он сидел в кабинете, склонившись над какой-то рукописью, вперив взгляд в пустоту; мне казалось тогда, что ручка вот-вот выскользнет у него из рук. Это была не дрема, а крайняя степень истощения.
Однако существовала еще одна причина, по которой нас устраивало, чтобы Алье появлялся у нас все реже и реже, отдавал нам не понравившиеся ему рукописи и затем скрывался в конце коридора. На самом деле нам не хотелось, чтобы он слышал, о чем мы говорим. Если бы нас спросили, почему, мы ответили бы, что из чувства стыдливости или деликатности, ведь мы занимались пародированием метафизики, в которую он так или иначе верил. А, по существу, речь шла о недоверии, постепенно мы обрели естественное самообладание людей, которые осознают, что располагают тайной, и шаг за шагом оттесняли Алье в толпу профанов, поскольку мы все трое медленно и со все уменьшающимся количеством улыбок познавали то, что сами изобрели. Кроме того, как говорил Диоталлеви в редкие моменты хорошего настроения, теперь, когда мы создали настоящего Сен-Жермена, мнимый Сен-Жермен нам не нужен.
Внешне Алье не принимал нашей сдержанности на свой счет. Он весьма вежливо и изысканно приветствовал нас, а затем исчезал. С аристократизмом, граничащим со спесью.
В один из понедельников я довольно-таки поздно появился в издательстве, и ожидавший меня с нетерпением Бельбо попросил зайти к нему, пригласив также и Диоталлеви.
— Важные новости! — заявил он.
Он готов был продолжить, но тут вошла Лоренца. Бельбо разрывался между радостью от ее прихода и нетерпеливым желанием поведать нам о своей находке. Почти тотчас же раздался стук в дверь, и на пороге появился Алье.
