Если молящаяся вдова пробыла замужем пятьдесят пять лет, значит, ей должно быть под восемьдесят, а может, и под девяносто! Может быть, у сердитой вдовы и было много времени для молитв, вот только жить ей оставалось всего ничего.
Большую часть дня Рут проспала. Письмо ворчливой старухи расстроило ее, но не до бессонницы. И может, это было справедливо; если какая-либо книга оказалась хорошей, то для кого-нибудь она неизбежно станет пощечиной.
«Письмо сердитой старухи не погубит моего турне», — решила для себя Рут.
Она будет писать, будет отправлять открытки, будет делать записи в своем дневнике. Рут была исполнена решимости вернуть себе душевное равновесие в Германии (вот только во Франкфурте, на книжной ярмарке, расслабиться и отдохнуть не было времени). Судя по ее дневниковым записям и открыткам, ей это в некоторой мере удалось. Даже во Франкфурте!
Дневник Рут и избранные открытки
Во Фрайзинге чтения прошли неплохо, но либо я, либо публика были скучнее, чем я ожидала. Потом обед в помещении бывшего монастыря со сводчатыми потолками — я слишком много выпила.
Каждый раз, попадая в Германию, я поражаюсь контрасту, например в холле такого заведения, как «Вьер яресцайтен»
[34]
, между богато одетыми постояльцами отеля (бизнес-класс, тут всегда блюдут приличия) и нарочито растрепанными журналистами, которые словно соревнуются в неряшливости, как юнцы, решившие подразнить своих родителей. Общество находится в уродливом противостоянии с самим собой — в такой же мере, как и наше, но оно опережает наше и даже может дать ему фору.
Я либо еще не оправилась после перелета, либо у меня в голове зреет замысел нового романа — я абсолютно ничего не могу читать, не заглянув вперед. Перечень блюд, подаваемых в номера; список услуг, предоставляемых отелем; «Жизнь Грэма Грина» Нормана Шерри, первый том, который я не собиралась брать с собой, — должно быть, автоматически сунула в багаж. Единственное, что я могу читать, — последние строки абзацев, которые кажутся важными, последние предложения, после которых строку заполняют пробелы. Лишь время от времени в середине абзаца встречается предложение, выделяющееся из других. И я неспособна читать что-либо последовательно — мои мысли перескакивают вперед.
Шерри пишет о Грине: «Его копание в нездоровом, отвратительном, сексуальном и извращенном уводит его в разных направлениях, как свидетельствует о том его дневник». Интересно, свидетельствует ли об этом и мой дневник. Надеюсь — да. Меня раздражает, что копание в нездоровом, отвратительном, сексуальном и извращенном считается приемлемым (чтобы не сказать естественным) для писателей-мужчин; я, несомненно, выиграю как писатель, если мне хватит мужества еще глубже закапываться в нездоровое, отвратительное, сексуальное и извращенное. Но женщинам, копающимся в таких вещах, дают понять, что это стыдно, или же они сами, пытаясь защититься от нападок, бахвалятся своей отвагой и выставляют себя в вульгарно-смешном свете.
Скажем, если бы я заплатила проститутке за то, чтобы она позволила мне понаблюдать за ней с клиентом, увидеть все подробности самого потаенного действия… разве не этим в некотором роде должен заниматься и писатель? Но в то же время для писателей-женщин остаются запретные темы. Это что-то вроде двойных стандартов, с которыми подходят к сексуальному прошлому: если сексуальное прошлое есть у мужчины, то это вполне допустимо, оно даже делает его привлекательным, но если сексуальное прошлое есть у женщины, то лучше ей об этом помалкивать.
Вероятно, у меня зарождается замысел нового романа; слишком уж я рассеянна, чтобы это можно было объяснить одной разницей во времени. Я думаю о женщине-писателе, она гораздо более склонна к экстремизму, чем я, — и как писатель, и как женщина. Она пытается охватить все, увидеть все детали, вовсе не обязательно, чтобы она хотела оставаться одинокой, но она считает, что брак будет ограничивать ее свободу. Нет, она вовсе не хочет испытать все — она вовсе не искательница сексуальных приключений, — она хочет все увидеть.
Скажем, она платит проститутке, чтобы та позволила ей подсмотреть за ней с клиентом. Скажем, она боится сделать это одна и, предположим, приглашает с собой любовника. (И конечно, плохого любовника.) И то, что проявляется в любовнике вследствие подсматривания за проституткой, настолько унизительно (настолько позорно), что это заставляет женщину-писателя изменить свою жизнь.
Случается нечто не просто нездоровое — нечто слишком отвратительное, слишком извращенное. Этот роман — демонстрация своего рода сексуального неравенства: женщина-писатель в своем желании наблюдать заходит слишком далеко. Потому что, если говорить без обиняков, происходит вот что: если бы писателем был мужчина, то этот эпизод с проституткой не вызвал бы у него чувства вины, не стал бы поводом для унижения.
Норман Шерри, биограф Грина, пишет о «праве — и потребности — романиста использовать как свой собственный опыт, так и опыт других людей». Мистер Шерри полагает, что есть некоторая жестокость в этом «праве» романиста, в этой ужасной «потребности». Но соотношение между наблюдением и воображением достаточно сложно, его нельзя описать одной только жестокостью. Человек должен вообразить, придумать хорошую историю, а потом добавить к ней детали, которые сделали бы ее достоверной. Можно, конечно, попытаться придать деталям вид достоверности, если некоторые из деталей и в самом деле достоверны. Личному опыту придают слишком уж большое значение, но наблюдение необходимо.
Да, это определенно не разница во времени — это роман. Начинается он с того, что героиня платит проститутке, — действие, традиционно считающееся постыдным. Да нет, глупая, — он начинается с плохого любовника! Он у меня, конечно, будет левшой. Рыжеватым блондином…
Меня тошнит от предупреждений Ханны, которая говорит, что я должна выключить мои биологические часы и выйти замуж (или не выходить замуж) по «нормальным» причинам, а не «всего лишь» потому, что мое тело полагает, будто хочет иметь ребенка. Ханна, возможно, родилась без биологических часов, но она явно реагирует на все прочее, чего вроде бы требует ее тело, пусть оно и не требует ребенка.
(На открытке Ханне с изображением витрины с сосисками мюнхенского Viktualienmarkt
[35]
.)
Я ТЕБЯ ПРОЩАЮ, НО ТЫ СЕБЯ ПРОЩАЕШЬ СЛИШКОМ ЛЕГКО. ВСЕГДА СЛИШКОМ ЛЕГКО. ЦЕЛУЮ. РУТ.
Переезд из Мюнхена в Штутгарт; поля с красными, синими и зелеными капустными кочанами. Как произносить Schwubische Alb? В Штутгарте находится на Шиллерштрассе современный отель, сплошное стекло. Как произносить Schlossgarten?
Все вопросы молодых людей из аудитории после моих чтений касаются социальных проблем в Штатах. Они видят в моих книгах критику американского общества, а потому приглашают меня заявить о моем антиамериканизме. (Интервьюеры выступают с таким же приглашением.) А теперь — ввиду их грядущего воссоединения — немцы хотят еще знать, что я думаю о них. А что американцы вообще думают о немцах? Радуемся ли мы их грядущему воссоединению?
