Я бы предпочла говорить о том, как сочиняются романы, говорю я им. Но они этого не хотят. Мое отсутствие интереса к тому, что интересует их, вполне искренне — вот все, что я могу им сказать. Им не нравится мой ответ.
В новом романе проститутка должна быть зрелой женщиной — особой, не слишком отталкивающей, на взгляд писательницы. Ее плохой любовник хочет проститутку помоложе, привлекательнее внешне, чем та, которую в конечном счете выбирает писательница. Читатель должен предчувствовать всю подлость любовника, но писательница ничего такого не замечает. Она сосредоточилась на своих наблюдениях за проституткой — не за клиентом проститутки и, уж конечно, не за рутинным механическим действием, но за окружающими деталями в комнате проститутки.
Тут должно быть что-то, связанное с симпатиями и антипатиями, которые писательница испытывает к мужчинам; возможно, она спрашивает проститутку, как той удается преодолевать физическое отвращение к определенному типу мужчин. Есть ли такие мужчины, которым проститутка говорит «нет»? Ведь должны же быть! Не могут же проститутки быть безразличны к… ну, скажем, некоторым свойствам мужчин.
Это должно случиться в Амстердаме: а) потому что проститутки там вполне доступны; б) потому что я еду туда; в) потому что мой нидерландский издатель — милый парень; я смогу его убедить познакомить меня с проституткой и помочь пообщаться с ней.
Нет, глупая, — ты должна встретиться с ней наедине.
Вот что мне нравится: почти неизменная напористость Алана. (Мне нравится, что у его напористости есть и свои границы.) И его критическое отношение — по крайней мере, к моему писательству. С ним я могу быть сама собой. Он терпелив со мной, он прощает меня. (Может, слишком уж терпелив.) С ним я чувствую себя в безопасности; я буду с ним чаше — буду больше с ним читать, выходить. Он не будет навязывать себя мне. (Он ведь не навязывал себя мне прежде.) Он будет хорошим отцом.
Вот что мне не нравится: он прерывает меня; правда, он всех прерывает. Не то чтобы его застольные манеры — я имею в виду манеры есть — смущают меня; скорее меня отталкивает то, как он ест. Существует опасность, что и сексуально он окажется отталкивающим. И потом еще эти волосы на тыльных сторонах ладоней… Ладно, хватит!
(На открытке Алану с изображением «даймлера» 1885 года в музее «Мерседес-бенц» в Штутгарте.)
ТЕБЕ НУЖНА НОВАЯ МАШИНА? Я БЫ ХОТЕЛА ОТПРАВИТЬСЯ С ТОБОЙ В ДАЛЬНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ. ЦЕЛУЮ. РУТ.
Перелет из Штутгарта в Гамбург, потом на машине из Гамбурга в Киль. Там много коров. Мы в земле Шлезвиг-Гольштейн — родине коров с таким названием. Везет меня торговый представитель моего издателя. Я всегда узнаю что-нибудь новенькое от торговых представителей. Этот, например, объясняет мне, что мои немецкие читатели ждут от меня большего интереса к «политике», чем я проявляю. Торговый представитель говорит мне, что мои романы имеют политический контекст в том смысле, в каком его имеет любое описание общества. Торговый представитель говорит мне: «Ваши книги политизированы, а вы — нет!»
Не знаю, то ли это критика в мой адрес, то ли просто констатация факта, но я ему верю. Этот же предмет возникает в вопросах от публики после чтений в Кюнстхалле в Киле — хорошая аудитория.
Но я вместо этого пытаюсь говорить о писательстве.
«Я в некотором роде похожа на человека, который делает мебель, — говорю я им, — а потому давайте поговорим кое о чем, связанном со стульями или столами».
По их лицам я вижу: им хочется, чтобы все это было сложнее, символичнее, чем на самом деле.
«Я задумала новый роман, — говорю я. — Он будет о том моменте в жизни женщины, когда она решает, что хочет выйти замуж — не потому, что в ее жизни появляется мужчина, за которого она искренне хочет замуж, просто она до смерти устала от плохих любовников».
В зале смех — спорадический и обескураживающий. Я пытаюсь сказать это по-немецки. Смех становится громче, но я подозреваю, что его вызывает мой немецкий.
«Вероятно, это будет моя первая книга, написанная от первого лица, — говорю я им и теперь вижу, что они теряют всякий интерес как на английском, так и на немецком. — В этом случае она будет называться "Мой последний плохой любовник"». (На немецком название звучит ужасно, его встречают скорее с разочарованием, чем со смехом: «Mein lezter schlimmer Freund». Похоже на роман о подростковой болезни.)
Я делаю паузу, чтобы выпить воды, и вижу, как публика, в особенности из задних рядов, покидает зал. А оставшиеся мучительно ждут, когда я закончу. Мне не хватает мужества сказать им, что героиней нового романа будет писательница. Это окончательно подорвало бы их интерес. Нет уж, хватит о том, как пишутся романы, и о конкретных заботах романиста! Даже мне скучно пытаться занять людей рассказом о том, чем же я в действительности занимаюсь.
Из окон моего номера в Киле я вижу паромы в заливе. Они циркулируют между Швецией и Данией. Может быть, когда-нибудь я отправлюсь на таком пароме с Аланом. Может быть, когда-нибудь я буду путешествовать с мужем, ребенком и няней.
Писательница, о которой я думаю: на самом ли деле она считает, что замужество будет концом ее свободы, ее возможности наблюдать мир? Если бы она уже была замужем, то могла бы отправиться к проститутке вместе с мужем! У замужней писательницы может оказаться больше свободы наблюдать. Возможно, женщина, о которой я пишу, не знает этого.
Интересно, стал бы Алан возражать или вместе со мной пошел бы наблюдать за проституткой с клиентом. Нет, конечно, он не стал бы возражать!
Но вот кого бы мне и в самом деле стоило попросить пойти со мной, так это моего отца.
(На почтовой открытке ее отцу с изображением проституток в их окнах на Гербертштрассе — улице красных фонарей в гамбургском квартале Сент-Паули.)
ДУМАЮ О ТЕБЕ, ПАПА. ИЗВИНИ ЗА ТО, ЧТО НАГОВОРИЛА ТЕБЕ. ЭТО БЫЛО ПОДЛО. Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ! РУТИ.
Перелет из Гамбурга в Кёльн; переезд из Кёльна в Бонн; великолепие университета.
Впервые кто-то из аудитории задал мне вопрос о моем глазе. (В моих интервью об этом спрашивали все журналисты.) Это была молодая женщина — она была похожа на студентку и говорила на почти идеальном английском.
— Кто вас ударил? — спросила она.
— Мой отец, — сказала я. В зале внезапно воцарилась тишина. — Локтем. Мы играли в сквош.
— Ваш отец так молод, что играет с вами в сквош? — спросила молодая женщина.
— Нет, он не так молод, — сказала я ей, — но он в прекрасной форме для человека его лет.
— Полагаю, вы побили его, — сказала студентка.
— Да, я его побила, — ответила я.
Но после чтений та же молодая женщина передала мне записку. В ней было написано: «Я вам не верю. Вас кто-то ударил».
Вот что мне еще нравится в немцах: они делают свои собственные умозаключения.
Конечно же, если я напишу в первом лице роман о женщине-писательнице, то каждый обозреватель будет клеить к нему автобиографическую бирку — все будут думать, что я пишу о себе. Но писатель никогда не должен не писать тот или иной роман из опасения возможной нежелательной реакции на него.
